Пулковский меридиан
Шрифт:
А ведь это по его замыслу, по его, Макферсона, настояниям горсточка людей брошена в простор воды и неба, в ночь, навстречу случаю и, возможно, смерти… Эта мысль одновременно и взвинчивала и подавляла его. Он гордился своей ролью маленького Чильдгрэма, но еще не умел сыграть эту роль до конца, по-настоящему… Он не был бы в состоянии сесть сейчас и писать красками плющ или дрок, ползущий по камням. У него не хватило бы мужества играть в покер, кейфовать на берегу ручья или закидывать нитку спиннинга в бурную воду форелевой речонки, пока те всё идут и идут умирать… Повидимому, ему предстояло
Полчаса спустя над прибрежным лесом очень высоко прошли самолеты. Их рычание тоже замолкло на юго-востоке. Потом некоторое время царствовала тишина. И вдруг этот безмолвный юго-восток заговорил. Тяжелые вздохи покатились над побережьем — Джонни бросился к самой воде.
Да! В стороне Кронштадта небо полыхало желто-розовыми вспышками. Над волнами катился гул. Можно было разобрать, как торопливо бьет артиллерия малых калибров. От времени до времени в ее «аллегро» врывался, как падающее бревно, тяжелый удар восьми-или десятидюймовой пушки. Внезапно сама земля вздрогнула под ногами: безусловно — торпедный взрыв… Второй… Третий… И затем — тишина. Непонятная, непроницаемая, неопределенная…
Джон Макферсон пришел на пристань, сел на перила, ссутулился и стал ожидать. Он не мог итти на свою здешнюю «квартиру». Он должен был прежде узнать, что же произошло «там»?..
Боевая тревога захватила Лепечева за разбором его книг: часть из них он хотел взять с собой (вот хотя бы Максима Горького с дарственной надписью Петра Гамалея), а остальные — раздарить на память матросам…
Как только заныли ревуны, он кинулся на палубу.
Ночь стала еще темней. Воздух гудел от рокота моторов: над Кронштадтом и рейдом во мраке невысоко проносились чьи-то самолеты. По палубе метались люди: воздушный налет был первым; еще никто не представлял себе, как надо поступать в таких случаях: чего опасаться, чем поражать врага… «Аэропланы! Аэропланы! — раздавалось вокруг. — Погасить все огни! Да куда ты смотришь, чудик!? На небо гляди, на небо…»
На линкорах — на «Петропавловске» и на «Андрее Первозванном» — было несколько пушек, приспособленных для стрельбы по воздушным целям. Они били настойчиво и сердито, но — куда?
Взбежав на мостик, Лепечев впился взглядом в небесный свод…
Чёрта с два увидишь! Белесоватые облака ползли по черному бархату… Из-за них, между ними все звенело и перекатывалось от рыка моторов… Сколько их? Где они?
Внезапно один из самолетов резко снизился, — очевидно, для бомбометания, за ним другой, третий… Сверху послышался сухой стук пулеметных очередей. И — зрелище, еще никогда не виданное доселе, — все небо вдруг перечертили огненные пунктиры трассирующих пуль. «Ма-ать моя, ребята! Это что же такое?»
Севостьянов рядом с Павлом сердито выругался… «Идиотское положение… Ну, что я тут могу? Счастье, что и им оттуда, наверное, ни лысого беса не видно… Но я — моряк, а не летчик! Меня не учили воевать с облаками».
В следующее мгновение он кинулся к поручням.
— Вижу противника слева по носу! — прозвучало во мраке. — По направлению на Ораниенбаум два буруна последовательно…
В тот же миг все на «Гаврииле» переменилось. Врага нашли! Настоящего, привычного! Вот он!
Заныли ревуны артиллерийской
«Залп!»
Брызнуло пламя, толкнуло-воздухом… «Залп!» «Буховец, бей! Залп!»
Первый же снаряд носового орудия врезался в борт несущегося на полном ходу катера… «Ага, голубчик! Это тебе — не по небу летать!» В мгновенной вспышке взрыва мелькнула веха — нижний створный знак Морского канала… Еще один выстрел… «Второй! Второй подбит…»
Третий катеришко несся смело, невзирая на снаряды, ложащиеся у него за кормой в пену винта. Нелегко было найти правильное упреждение… «Ну и ход у них! — сквозь зубы проговорил Севастьянов. — О, ч-чёрт! Лепечев! Теперь — я понимаю… Все внимание — морю: воздух — только диверсия! Ага, ага…»
Залп врезался в бензиновые баки катера в тот миг, когда он, видимо, устрашась беглого огня, резко положил руля на обратный курс. Вспыхнули бледные языки…
В тот же миг с кормы закричали: «Мина! Торпеда!»
Торпеда, выпущенная по «Гавриилу», пронеслась близко за кормой.
Миновав цель, она в несколько секунд домчалась до стенки Южной гавани. Все содрогнулось от взрыва. Почти одновременно с ним ахнул второй и третий…
«Товарищ политрук! «Память Азова» подорвали, дьяволы… «Память Азова» тонет…»
Катер, торпедировавший этот старый корабль, круто развернулся и устремился к выходу из гавани. Но теперь уже на «Гаврииле» не чувствовалось ни тени смущения. Теперь все было понятно и знакомо; ну, и пес с ними, что у них ход велик: корабль кораблем и остается. Это тебе не самолет! «За-алп! Залп! Залп!»
И почти сейчас же: «Вижу тонущих людей противника слева по борту!..»
…Шлюпка, которую приказал спустить Павел, стремительно шла к месту гибели последнего, четвертого потопленного катера. Оттуда доносились слабые крики; что-то мелькало на черной воде… «Товарищ политрук! Да — хрен с ними, чего их вылавливать? Может, к «Памяти» пойдем!?»
«Дурова голова! Что мне — их жалко? Один пленный враг дороже ста покойников! Правей, правей держи!»
По черной воде несло какие-то обломки… Человек барахтался между ними. «For the God's name, save my soul!» «Спасите, бога ради!»
Человека вытащили. Он дрожал. Павел достал из кармана фонарик, посветил. Круглое, бледное юношеское лицо; зуб на зуб не попадает; офицерские нашивки на рукавах… «Офицеришко, сукин сын? — рявкнул Никеша Фролов, точно тот понимал по-русски. — Куда полез, скотская твоя морда?!»
Офицерик схватился за грудь. Его колотили спазмы. Он не то глотал, не то старался выплюнуть кость, ставшую поперек горла… Наконец, его вырвало какой-то зеленой дрянью…
И вот тут Павла охватило злое торжество… Стиснув кулаки, сжав зубы, чтобы не ударить пленного, он с великим трудом овладел собой… Другое бледное лицо встало перед ним — того парнишки, Митьки, из деревни Сюрье, которого тошнило в ночь перед расстрелом в страшном сарае, в Кернове… «Ах, гадина! — простонал Павел. — Расстроился, ваше благородие? В водичке десять минут поплавал! А я бы тебя — на сутки в эту водичку… Чтоб не вылезал, не вылезал, не вылезал… Держи к кораблю, Фролов!»