Пурга в ночи
Шрифт:
— Не выйдет, — неожиданно для себя произнес Мандриков и смущенно потер шершавый подбородок. «Стал разговаривать с собой. Действительно надо отдохнуть».
Захватив протокол, он прошел в соседнюю комнату, где за пишущей машинкой сидела Наташа. Она бойко стучала по клавишам. Ее черные с монгольской косинкой глаза быстро летали от листа, лежавшего рядом с машинкой, К словам, выходившим из-под ленты.
— Заправской машинисткой стала.
Наташа обернулась и покраснела. Румянец не скрыл темных пятен.
— Я же могла немножко печатать и ошибки делать тоже могла. Вот опять. — Она взялась за резинку.
— Потом свои грехи зачистишь. Скажи, Наташа, ты не сильно утомляешься? Не трудно тебе?
— Что вы, Михаил Сергеевич, — искренне удивилась Наташа. — С чего тут уставать? Может быть вы недовольны из-за ошибок…
— Не то, я… — Мандриков замялся. — Беречь ты должна себя, и мы тоже должны.
— Ах, вот вы о чем. — Лицо Наташи снова стало пунцовым. — Нет, мне нетрудно. Я сильная.
Михаил Сергеевич по голосу Наташи понял, что дальнейший разговор только обидит ее, и перешел к делу:
— Вот прошу тебя, — он протянул ей протокол, — срочно перепечатай решение ревкома о стоимости доллара. Коммерсантам и хозяевам кабачков Еремеев разнесет. Один экземпляр вывесишь в коридоре. Пусть все читают. И больше сегодня не работай. Отдыхай. — Он пошутил: — Негоже нам, ревкомовцам, эксплуатировать женщину.
— Ладно, ладно, — отмахнулась Наташа. Было непривычно, что ее называют женщиной.
Мандриков вернулся в кабинет и приоткрыл дверь в коридор, набитый людьми. Гул стих. На него смотрели с острым любопытством. В лицо мягко ударил теплый спертый воздух. Детина с широкой бородой надвинулся на него и, дыша табачным перегаром, сипло спросил:
— Когда же новая власть с народом будет говорить? Все сидите, пишете, а нам, может, невтерпеж.
— Ну, раз невтерпеж, то заходи.
Михаил Сергеевич шире распахнул дверь и позвал Еремеева:
— Помоги Наташе.
Тот вынырнул из толпы и юркнул в кабинет. Неказистый, в потертом малахае, с глазами, изъеденными трахомой, он был неприятен. Когда шли аресты колчаковцев, Еремеев помогал ревкомовцам, и как-то само собой получилось, что он стал своим человеком, охотно выполняющим любое поручение. Михаил Сергеевич уже не раз подумывал поговорить с ним, но не было времени.
— А мне с тобой нечего шушукаться за дверьми. — В голосе бородатого слышался вызов. — Ты при людях говори.
— О чем же? — Мандриков изучающе смотрел на собеседника. В его большой фигуре чувствовалась сила. Голова крепко сидела на широких плечах. Больший с яркими белками глаза смотрели весело и смело. Одет он был небрежно и бедно.
— О том, как ваша жизнь пойдет дальше.
— А так, как вы ее поведете, — улыбнулся Мандриков. — Вы же теперь сами хозяева своей жизни.
— А вы власть, — с насмешкой и какой-то скрытой надеждой сказал бородатый.
— Советская власть — значит, ваша, — пояснил Михаил Сергеевич. Его все больше тревожила напряженная тишина за спиной бородатого.
— Как же это понять? — Бородач с прищуркой посмотрел на Мандрикова, точно прицелился. — По чему же судить, что власть наша?
— Вы довольны были колчаковскими правителями — Громовым и его подручными?
В коридоре зашумели. Послышались нелестные возгласы в адрес колчаковцев. Мандриков обратил внимание, что среди собравшихся не было богатых жителей Ново-Мариинска, коммерсантов.
— Во как сыты, — бородач выразительно провел пальцем по бороде. — По самую завязку. Но ты не увиливай от моего вопроса!
— Я и не увиливаю. Могу сообщить вам, что ревком заканчивает следствие по делу колчаковцев, которые грабили всех, истязали и готовились всю эту землю, — Мандриков даже топнул, — отдать американцам.
— А чего ее отдавать, они и так тута хозяйствуют! — выкрикнул кто-то из полутемной глубины коридора. — Что хочет, то и делает здеся Свенсон.
— Не будет больше. А завтра вы сами спросите с колчаковцев. Судить их будете. Как решите, так и поступим с ними.
— Значит, должок с них разрешается получить, весь должок? — Бородач задумался.
— Весь, — Мандриков почувствовал симпатию к бородачу, участливо спросил: — Много тебе Громов должен?
— Хватит, — с неожиданной злобой ответил тот и строго посмотрел ему в глаза. — Вот завтра я и посмотрю, какая это я есть власть.
— Где будет суд-то? — донеслось из толпы.
— В три часа в доме у Тренева. У него просторно.
Новость оживленно обсуждалась, но Мандриков уже не прислушивался к голосам. К нему протискивался Антон. Он был взволнован. Крутым плечом отодвинув бородача, ниже которого он был на две головы, и не обращая Внимания на его ворчание, он торопливо проговорил:
— Михаил Сергеевич! Берзин срочно зовет.
— Что случилось? Что у Августа?
— Зовет вас, — Мохов уклонился от ответа. — Идемте.
В это время из кабинета показался Еремеев. В руке он держал лист бумаги с машинописным текстом.
— Читайте, люди! — крикнул Еремеев.
— Что такое? О чем?
— Каюк доллару, — Еремеев с размаху пришлепнул листок к стене.
Тут же все бросились читать и так прижали Еремеева, что он истошно взвизгнул:
— Дух выжмете, окаянные!
— Громов не выжал — жив будешь, — ответил кто-то, и многие засмеялись. — А ну, кто впереди, читай!
Мандриков быстро оделся и следом за Моховым стал выбираться из правления. Когда он был у двери, до него донеслось:
— Вот это да! Хватили!
— Правильно!
— Вот она, новая власть! Наша!
— Американцы Не пойдут на это.
— Доллар — деньга, рубль — дерьмо!
На крыльце на Мандрикова сразу же набросилась пурга. Белесая мгла ухала и выла на разные голоса, швыряла в лицо пригоршня сухого снега, засыпала глаза.