Пушкин и его современники
Шрифт:
* "Невский зритель", 1820. СПб., февраль, 35-45; апрель, 41-56; "Соревнователь просвещения и благотворения", 1820, № 1-3, 270-285.
К истории Европы Кюхельбекер относится с точки зрения задач своего времени, а стало быть, с точки зрения будущего; он вовсе не склонен идеализировать всю историю и преклоняться перед всеми историческими деятелями: "Читаю Тацита и благодарю бога, что между нами ныне уже не может родиться Тацит: ибо не могут родиться Нероны и Тиберии. Как тщетны и безрассудны жалобы тех, которые грустят и горюют об отцветших украшениях веков минувших! Они забывают, что богатства прошлых столетий не потеряны... Усовершенствование - цель человечества: пути к нему разнообразны до бесконечности... человечество подвигается вперед" (письмо 9-е).
Эта вера в "усовершенствование человечества" - основной пункт в его отношении к истории. Рассматривая постепенное расширение географических границ культуры, он с удивлением констатирует узость древней культуры: "Как тесен, как мал феатр, на
К древнему миру он относится без всякой идеализации: "Большая часть жителей Эллады находилась в самом жесточайшем рабстве, между тем как некоторые, присвоив себе исключительно название граждан, буйствовали и думали, что они свободны, изгоняя Аристида и повинуясь шалуну Алкивиаду. В Риме Катоны не стыдились быть ростовщиками, Цесарь был соумышленником Катилины и назывался супругом всех римлянок, супругою всех римлян; Агриппа и Юлия могли присутствовать при ужасных зрелищах, в коих мечебойцы резали друг друга в увеселение жестокого народа, который называл себя Царем вселенной и терпеливо рабствовал бессмысленному Клавдию и чудовищному дитяти Гелиогабалу. Не говорю тебе уже о европейцах: раскрой их историю и оцепенеешь, подумаешь, что ты читаешь летописи диких зверей.
Но забудем частные заблуждения: их нравы вообще были мягче нравов римских, и люди более пользовались правами людей, чем в греческих самозванцах-республиках, и хотя обыкновенно не соблюдали правил нравственности, по крайней мере признавали ее Феорию".
Откуда взялось здесь отсутствие исторической лести, обычного возвеличения равно всех исторических персонажей, и кто таков "американец 25 столетия"?
У Кюхельбекера, будущего декабриста, в высокой степени были развиты чувство великого исторического будущего, ожидавшего его родину, и твердая вера в "усовершенствование человечества". Его "Америка" - это будущая Россия декабриста; он сознает молодость и значение своей страны, в сравнении с которою Европа обветшала. (Ср. у Пушкина: "Давно ли ветхая Европа свирепела?")
Нет у него раболепства и по отношению к недавнему прошлому - веку просвещения - и к самому XIX в.: "Вообще, сколько мне кажется, обязанность всякого мыслящего выводить по возможности из того заблуждения, в котором (находится.
– Ю. Т.) большая часть наших историков и политиков в рассуждении мнимого просвещения времен Вольтера и Фридриха. Сколько вещей, которые бы должны всем разуверить всякого!
– Не говоря уже об инквизиции и пытке, о гонениях на людей мыслящих, взглянем только на систему меркантилистов, на заблуждение физиократов, на то сопротивление, которое встречал Адам Смит даже и в 19 столетии своим простым и мудрым наставлениям; взглянем на коварную политику Наполеона; на беспрестанные нарушения равновесия и священнейших прав человечества; и мы, живя в счастливое время, когда политика и нравственность одно и то же, когда правительства и народы общими силами стремятся к одной цели, мы перестанем жалеть, как некогда жалели некоторые в Европе, о Золотом Греческом периоде, - перестанем жалеть о веках семнадцатом и осьмнадцатом" (письмо 4-е).
Для взгляда Кюхельбекера на будущее не только век просвещения, но и начало XIX столетия, - с "коварною политикой Наполеона", с беспрестанным нарушением прав человечества, - прошлое, заслуживающее осуждения. Он говорит о прошлом для американца 26-го столетия, т. е. о своем настоящем: "Купец, воин, гражданский чиновник, духовный презирали и ненавидели взаимно друг друга; они не только не были людьми, они даже не были гражданами" (письмо 11-е),
И вместе с тем он "уверен, что человек немгновенен, что и род человеческий самыми переменами, самыми мнимыми разрушениями зреет и совершенствуется" (письмо 6-е). И последнее письмо (8-е из Рима) он заканчивает: "Не сомневаюсь, что настанет время, когда быть порочным и быть сумасшедшим - будет одним и тем же... Мы уже гораздо менее злополучных предков наших удалены от сего блаженного века. Конечно, пройдут, может быть, еще тысячелетия, пока не достигнет человечество сей высшей степени человечности; но оно достигнет ее, или вся история не что иное, как глупая и вместе ужасная своим бессмыслием сказка!".
Теперь он отправился в путешествие реальное. Он мог проверить свои мысли и утвердить или потерять свою веру. Мысли о новой русской поэзии (поэма Пушкина "Руслан и Людмила" вышла в конце мая), о народных песнях старой "простонародной" русской поэзии, о великом назначении своей родины, вера в усовершенствование человечества, - вот что он вез с собой в чужие края.
Перед отъездом он писал матери (оригинал по-немецки): "Я не поеду в Дорпат, но еду путешествовать с Александром Львовичем Нарышкиным за границу. Наше путешествие будет для меня очень интересно и полезно. Мы поедем в Дрезден, оттуда в Вену; из Вены - в Северную Италию и зиму пробудем в Риме. Лето мы проведем наполовину в Париже, наполовину в Южной Франции; зимой вернемся в Париж, а весной морем проедем в Лондон, откуда, после двухлетнего путешествия по лучшим местам Европы, вернемся морем в отечество.
– Я буду путешествовать совсем один, с Александром
– Ю. Т.) остается здесь.
– Вы его знаете; он принял меня с большою добротою и, кажется, меня полюбил. Я буду получать ежегодно по три тысячи рублей dйfrayй de tout. Моей обязанностью будет вести его корреспонденцию на трех языках.
– Сегодня вечером меня посетили три моих ученика, чтобы попрощаться: Соболевский, Глебов и Пушкин, брат моего несчастного друга. Добрые мальчики очень смягчили мое сердце; представьте себе: они отрезали прядь моих волос на память". *
* Это ученики по с.-петербургскому университетскому "благородному пансиону", в котором преподавал Кюхельбекер; Соболевский Сергей Александрович (1803-1870) - впоследствии известный эпиграмматист, библиограф приятель А. С. Пушкина и Мериме; Глебов Михаил Николаевич (1804-1851) - декабрист, член Северного общества, содержался в Петропавловской крепости, а затем на каторге, в Нерчинских рудниках (18271832), на поселении с 1832 г.; умер от побоев (этапного унтер-офицера) и отравления; Пушкин Лев Сергеевич - брат поэта (1805-1852).
В стихотворении "Прощание", написанном перед отъездом, ясны чувства и ожидания, с которыми Кюхельбекер пускался в путь; стихотворение не было напечатано. Оно находится в рукописном сборнике стихотворений Кюхельбекера, хранившемся у Пушкина (ныне в Пушкинском доме). После смерти Пушкина жандармы перенумеровали в сборнике страницы, по-видимому, приняв его за рукопись Пушкина.
ПРОЩАНИЕ
Прости, отчизна дорогая! Простите, добрые друзья! Уже сижу в коляске я, Надеждой время упреждая. Уже волшебница Мечта Рисует мне обитель Славы, Тевтонов древние дубравы И их живые города! А там встают седые горы, Влекут и ослепляют взоры И хмурясь, всходят до небес! О гроб и колыбель чудес, О град бессмертья, Муз и брани! Отец пародов, вечный Рим! К тебе я простираю длани, Желаньем пламенным томим. Я вижу в радужном сиянье И Галлию и Альбион! Кругом меня очарованье, Горит и блещет небосклон. Пируй и веселись, мой Гений! Какая жатва вдохновений! Какая пища для души В ее божественной тиши Златая дивная природа... Тяжелая гроза страстей, Вооруженная свобода, Борьба народов и царей! Не в капище ли Мельпомены Я, ожиданий полн, вступил? Не в храм ли тайных, грозных Сил, Взирающих на жизнь вселенны, Для них все ясно, все измены, Все сокровенности сердец, Всех дел и помыслов конец! Святые, страшные картины! Но, верьте! и в странах чужбины И там вам верен буду я, О вы, души моей друзья! И пусть поэтом я не буду, Когда на миг тебя забуду, Тебя, смиренная семья, Где юноши-певцы сходились, Где их ласкали, как родных, Где мы в мечтаньях золотых Душой и жизнию делились.Так, он предчувствует не только новую не виданную им природу, но и зрелище "вооруженной Свободы, борьбы народов и царей" (1 января 1820 г. произошла испанская революция, в июле 1820 г.
– восстание в Неаполе). Кюхельбекер торжественно готовится вступить в "капище Мельпомены"-исторической, в "храм тайных, грозных Сил". И, как всегда, готов и впредь не забывать о "семье друзей", "юношей-певцов" - о дружбе, которая с начала до конца его жизни была для него главным жизненным содержанием и культом.
8 сентября 1820 г. Кюхельбекер выехал за границу. Ехал он, действительно, в коляске с врачом Нарышкина, доктором Алиманном. За границей он пробыл около года. Альбиона он не посетил, но зато был в Германии, Франции, Италии, о которых писал в стихотворении. Обязанности его всего менее обременяли, потому что беспечный и праздный патрон разлучался с ним по целым месяцам. (Так, в Германии он один уехал в Лейпциг, во Франции - в Монпелье). Путешествие Кюхельбекера познакомило его с целым рядом выдающихся западных писателей и деятелей и столкнуло лицом к лицу с революционными событиями, тогда развивавшимися. Кюхельбекер стал за время путешествия посредником между русскою и западною литературами, а вернувшись - между западною и русскою общественною мыслью.