Пушкин - историк Петра
Шрифт:
Косвенное подтверждение тому можно найти и в истории создания “Пира Петра Первого”. Если бы Пушкин работал над Введением в 1835 году, как утверждает Попов, то, во-первых, дистанция между написанием “Пира” и фрагментом из Введения “Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему ст элу и пушечной пальбою праздновал с ними свое примирение (Ломоносов)” (Х,7) -возрастала бы до года, а во-вторых, между ними встала бы другая запись из тетради за “1714 год” о тех же событиях, но изложенных под несколько иным углом: “С другими Петр примирился, празднуя их помилование пушечной пальбою, etc, etc.” (Х,211). Очевидно, что во втором случае Петр празднует “их помилование”, а не “свое примирение”. Учитывая изменения, происходящие в пушкинском мировоззрении, правильнее предположить развитие мысли поэта
Открытие Фейнбергом в “Истории Петра” фрагментов пушкинской исторической прозы так же не противоречит нашему наблюдению. Наибольшее их количество сосредоточено как раз в первых тетрадях рукописи, а начало “Истории Петра” вообще имеет вид полноценного исторического повествования. Вместе с тем, уже в тетради за “1706” случайность вкрапления авторского текста становится заметной. Пушкин как бы выносит за скобки расширительное толкование сведений, полученных у Голикова, не решаясь на
123
самостоятельную их обработку: “По требованию (довольно наглому) Аренштета Петр через Головкина отвечал...” (X, 103); “...мира же хотел он искренно и готов был заключить его на одном условии: иметь единый порт на Балтийском море. Вообще инструкция есть chef d,oeuvere дипломации и благоразумия” (Х,104). Наибольшей художественной выразительности Пушкин достигает в тех местах, которые либо не освещены, либо слабо представлены у Голикова. Это, например, относится к делу царевича Алексея и казни Монса.
Вероятность существования нескольких редакций рукописи “Истории Петра “ подтверждается наличием в ней двух вступительных статей, тоже находящихся в разной степени готовности: “Извлечения из Введения Штраленберга” и “Очерка введения”. Первое вступление имеет вид развернутого плана и более соответствует основному тексту произведения, второе - краткое изложение отдельных направлений работы. Исследователи ставили “Очерк введения” то в начало (Томашевский), то в конец (Попов) “Истории Петра”, пытаясь определить логическое место его соединения с рукописью. Получалось так, что почти все из намеченного Пушкиным в “Очерке” заметно не согласовалось, прежде всего, с первыми страницами пушкинского труда. Можно предположить, что, скорее всего, “Очерк” был написан Пушкиным в начале работы над первой редакцией “Истории Петра” в первой половине 1834 года и отражал идеи, изложенные им в “Путешествии из Москвы в Петербург”. Особенно это относится к финальной фразе введения: “Просвещение развивается со времен Бориса; правительство впереди народа; любит иноземцев и печется о науках” (Х,291). Для сравнения: “...со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения” В 1836 году смысл этого утверждения изменился. Диалог с властью зашел в тупик; отпала всякая надежда на цивилизованную оппозицию. Оказывается, петровские реформы тоже не затронули “Нравы дикие, свирепые” (Х,291). Правительство, следуя путем реформатора, только умножало народные бедствия. Планы
124
Пушкина менялись, но он, видимо, сохранил “Очерк введения”, как ключевой, имеющий архивную ценность документ, отражающий начальный этап работы над “Историей Петра”.
Остается только один вопрос, способный вызвать серьезное возражение. Поскольку, как отмечалось, палеографические сведения не дают определенного ответа, а текстуальный анализ затруднен спецификой пушкинской работы, определение точного места соединения различных редакций рукописи выглядит проблематичным. Не вызывает сомнение то, что тетрадь за “1706” несет все основные черты перехода к рукописи “про себя”. Примеры приводились выше. Однако, учитывая данные палеографического анализа, степень освоения материала, количество ссылок и сносок, изменения в характеристике самого Петра, а также структурное различие, можно предположить, что граница эта приходится на утерянную рукопись за “1703” год. Фрагмент ее Анненков опубликовал в биографии поэта, как свидетельство того, что пушкинский труд не имел “вида настоящего исторического рассказа” 207 . Таким образом, тетрадь за “1704 <год>” следует считать самой ранней из дошедших до нас рукописей “Истории Петра”, хотя текст ее выглядит более проработанным и по манере изложения она примыкает к первым страницам “Истории Петра”, но характер подачи материала в ней больше соответствует начальной работе Пушкина.
Наличие двух редакций “Истории Петра” позволяет сделать ряд важнейших выводов. Во-первых, текст, у которого есть две редакции вряд ли можно назвать конспектом. Это, естественно, избавляет пушкинский труд от определения “подготовительные тексты”. Во-вторых, дата начала работы поэта над рукописью остается открытой - возможен вариант более ранних занятий, что подтверждается письмами Пушкина к жене за 1834 год. Третий, не менее важный, вывод затрагивает вопрос о глубине освоения Пушкиным образа великого реформатора. То, что поэт приступил к повторной редакции, само по себе говорит о завершении этой работы. Вместе с тем, произвольное
125
соединение двух рукописей, отражающих разные этапы проникновения в исследовательский материал, создает иллюзию путаницы во взглядах Пушкина и служит основанием для обвинения его в неспособности создать целостный образ Петра. По всей видимости, это обстоятельство, помимо прочих, заставило Фейнберга искать сомнительные определения, называя “...подготовительный, писанный Пушкиным большей частью “про себя” и потому неоднородный текст” 208 “во многом уже подготовленным” 204. При новом подходе, учитывающем с труктурные и текстологические особенности “Истории Петра”, можно избежать путаных объяснений.
126
Глава 6
Пушкин - историк Петра
Тетрадь за “1704 год” Пушкин писал предположительно в мае-июне 1834 года, вероятно, находясь под определенным давлением голиковской работы, безоговорочно признающей авторитет Петра. Вместе с тем, сведения, полученные поэтом в архивах и других источниках, диктовали более жесткий подход к личности реформатора. Перед Пушкиным стояла сложная задача: с одной стороны, исследовать оба направления, с другой - выработать свой путь в освещении деятельности реформатора, который сочетал бы объективное изложение материалов, содержащихся в “Деяниях Петра Великого”, с действительным свидетельством документов, зачастую противоречащих им.
Так, поэт пишет, что при Нарве Петр “...предложение о сдаче сделал из человеколюбия” (Х,74), но разрушительную бомбардировку города не прекратил по вполне понятной военной причине - чтобы не дать “время исправить разоренное” (Х,74). Когда в поверженной Нарве начался грабеж и “Салдаты били по улицам всех, кто им ни попадался, нс слушая начальников, повелевающих пощаду. Петр кинулся между ими с обнаженной шпагою и заколол 2 ослушников” (Х,75), виноватым оказался комендант: “...увидев и Горна, в жару своем дал ему пощечину, и сказал с гневом: “Не ты ли всему виноват? не имея никакой надежды на помочь, никакого средства к спасению города, не мог ты давно уже выставить белого флага?” - Потом, показывая шпагу, обагренную кровью, “смотри” - продолжал он, - “эта кровь не шведская, а русская. Я своих заколол, чтоб <удержать> бешенство, до которого ты довел моих салдат своим упрямством”” (Х,75). Сцена эта выдержана в шекспировском духе - в безвыходной ситуации царь совершает меньшее зло, чтобы
127
предотвратить большее. Здесь все серьезно, хотя и не лишено театральной патетики. Пушкин пытается оправдать Петра. Царь “...трудился о установлении порядка в городе и о безопасности жителей” (Х,75). “Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями” (Х,78).
– Получается, жертвы вроде бы оправданы. И все же у Пушкина остается сомнение - действительно ли реформатор старался ради народа: “Петр почитал бани лекарством; учредив все врачебные распоряжения для войска, он ничего такого не сделал для народа говоря: “с них довольно и бани”” (Х,78). Поэт пока воздерживается от какой-либо оценки.