Пушкин - историк Петра

Лисунов Андрей Петрович

93

он и жене: “Я крепко думаю об отставке (...) Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживали (...) мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане (...) Все тот виноват; но бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси” (XV, 167).

Почему Пушкин решил подать в отставку в самый разгар работы над “Историей Петра”? Возможно, поэт воспользовался поводом, чтобы уйти из-под опеки власти, которая, как он понял, не доверяла ему и не собиралась прислушиваться к его мнению, а главное - не дала бы написать правду о Петре. Но дальнейшие события показали, в какой глубокой зависимости от власти оказался поэт. Довольно скоро Жуковский объяснил ему, что простого выхода из этой ситуации нет, что милости, оказанные ему царем, не должны остаться безответными. Пушкин вынужден был вновь писать Бенкендорфу: “Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к Вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу Вас, граф, не давать хода моему

прошению” (XV, 172). Но отставка уже была принята, а вместе с ней наложен запрет и на пользование архивами. Пушкину пришлось повторить свое прошение. В письме к жене он так описал эту ситуацию: “На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали (...) Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня заподозрить в неблагодарности. Это хуже либерализма” (XV, 180). Итог же этой истории он подвел в дневнике: “Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором, - но все перемололось. Однако это мне не пройдет” (ХII,331). Последняя фраза многозначительна. Она свидетельствовала об изменении пушкинского отношения не только к власти, но и к самой “Истории Петра”. Скорей всего, поэт на некоторое время оставляет исторические занятия и работает над корректурой Пугачева вплоть до отъезда на Полотняные заводы в середине августа 1834 года.

В Болдине Пушкину удается написать лишь “Сказку о золотом

94

петушке”, которая, как справедливо заметила Ахматова, была посвящена взаимоотношениям с властью. Ирония становилась естественной формой выражения мысли загнанного в угол поэта. Здесь же, по всей видимости, Пушкин пишет “Начало автобиографии”, где фигура Петра впервые выступает в обеих ветвях пушкинской родословной. И хотя поэт по-прежнему уделяет много внимания отношениям Ганнибала и Петра, он избегает политической оценки событий. Вернувшись в середине октября в Петербург, Пушкин знакомит друзей с “Медным всадником”. А.И.Тургеневу, представителю старшего поколения, она нравится. А вот у молодых Смирновых, в доме которых поэт особенно охотно читал свои новые произведения, она не вызвала интереса. Культ Петра уже требовал специальных авторских разъяснений, в чем состояла главная мысль поэмы, каких вообще исторических взглядов придерживался поэт? И Пушкину приходилось объяснять. Свидетельства таких разговоров содержатся и в дневнике А.Тургенева: “Обедал и кончил вечер у Смирновых с Жуковским, Икскулем и Пушкиным. Много о прошедшем в России, о Петре, Екатерине”, и в дневнике Смирновой-Россет: “Пугачевский бунт, в рукописи, был слушаем после такого обеда. За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово” ¹⁶⁵.

28 ноября, после долгого перерыва, поэт записывает в своем дневнике: ““Пугачев” мой отпечатан. Я ждал все возвращение царя из Пруссии. Вечор он приехал” ( XII,353). И хотя Пушкин, как он выражается, злословит в отношении власти - запись от 5 декабря - очевидно, его все же не покидает надежда повлиять на мнение царя. Вслед за первым экземпляром “Истории Пугачева” поэт посылает Николаю “Замечания к бунту”, которые задумал написать еще в начале года и откладывал до публикации основной работы. Они то и должны были обратить внимание власти на основную причину ослабления государства. В специальном заключительном разделе, вынесенном под заголовок “Общие замечания”, Пушкин делает вполне определенный

95

вывод, что власть удержалась благодаря дворянству, еще не развращенному чиновничеством и наплывом людей из нижних сословий: “Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства (...) (NB Класс приказных и чиновников был еще малочислен (...) Шванвич один был из хороших дворян)”(IХ,108).

Кроме того, поэт дает понять, что использование иностранцев на высоких государственных постах не приносит положительных результатов: “Все немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело (...) Но все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия”. Мысль эта не менее важна Пушкину, поскольку в это время он все чаще обращается к размышлениям о судьбе русской нации и шире - славян, пишет цикл “Песни западных славян”.

В конце раздела поэт напоминает о переменах, которые наступили вслед за подавлением Пугачевского бунта, намекая на то, что и Николаю не мешало бы сделать что-то для безопасности государственной власти. Приблизительно о том же Пушкин говорил и великому князю Михаилу Павловичу - случись новое возмущение, подобное декабрьскому или пугачевскому, и правительству не на кого будет опереться. Правда, поэт уже мало верил в способность власти прислушаться к мнению подданных: “Я успел сказать ему многое. Дай бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра!”. Интересно и общее замечание Пушкина: “Вы истинный член вашей семьи. Все Романовы - революционеры и уравнители”(ХII,355). Поэт ставил в один ряд Николая и предка-реформатора, подчеркивая, что, по существу, царь никогда не отличался от реального Петра, а должен был, хотя бы настолько, насколько XIX век отличался от XVIII века - должен был изменяться. Пафос пушкинского раздражения “наследниками Великогo” ¹⁶⁶

как раз и заключался в том, что они “пошли суеверно по его следам”, а не принялись, с энергией предка исправлять то зло, которое он причинил России. При этом поэт шел от обратного: преувеличивая заслуги реформатора, он наталкивал царя на мысль действовать столь

96

же самостоятельно. Но тот оказался глух, и Пушкину оставался один путь - обратится к общественному мнению и таким образом оказать давление на правительство.

Публикуя в декабре 1834 года вступление к “Медному всаднику” под заглавием “Петербург. Отрывок из поэмы”, поэт вроде бы не изменял своим прежним взглядам времен “Стансов”, но многоточие вместо строфы, сопоставляющей Москву и Петербург, говорило о том, что проблемы с властью у него существуют. В то же время Пушкин окончательно определился, какой он будет писать “Историю Петра”. Герой петровской России в образе сумасшедшего Евгения был найден. Оставалось лишь вывести героя к читателю, рассказать об исторических причинах его несчастий - написать подлинную “Историю Петра”. Последняя запись Пушкина в дневнике начинается словами: “С генваря очень я занят Петром”(ХII,336). Попов и Фейнберг рассматривают их как свидетельство начала исследовательской работы поэта. Но скорее всего Пушкин говорит о ее ускоренном продолжении, поскольку интонационное и смысловое ударение фразы приходится на слово “очень”. Здесь же Пушкин касается и своих затруднений: “В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже - не покупают” (XII,337). Деньги помогли бы Пушкину выплатить долг царю и, вероятно, хотя и не без скандала, уйти в отставку. Последнее обстоятельство делало и эту возможность неосуществимой. Оставалось в самые кратчайшие сроки закончить “Историю Петра”.

Между тем, давление на поэта усиливалось. Желание Пушкина переиздать “Анджело” без цензурных изъятий было оставлено без внимания, хотя поэт в начале апреля ради этого добивался личной встречи с Бенкендорфом. Еще раньше общая цензура не пропустила в полном объеме “Сказку о золотом петушке”. Все это вряд ли способствовало сближению взглядов властей и историографа Петра. 2 мая 1835 года Пушкин вновь пишет в письме к Павлищеву: “... дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в

97

деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствие” (XVI,24). Следом Пушкин совершает, казалось бы, необъяснимую поездку в Михайловское и возвращается на следующий день после рождения сына Григория. Вряд ли можно говорить о том, что в этих условиях поэт продолжал усиленно работать над “Историей Петра”. Скорее всего, к этому времени она вновь приостанавливается.

Пушкин предпринимает последнюю попытку договориться с властью. Он пишет письмо Бенкендорфу, в котором подробно описывает свои затруднения, и возвращается к просьбе издавать газету, как необходимое условие продолжения работы над “Историей Петра”: “Я проживаю в Петербурге, где благодаря его величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он меня уже осыпал. Газета мне дает возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с “Северной пчелой”” (XVI,29).

Вероятно, Пушкин чувствовал, что получит отказ, который, как явствует из следующего письма к Бенкендорфу, последовал немедленно. Это давало ему возможность выбирать - либо уходить в отставку, либо открыто просить у царя финансовой помощи, о чем сначала Пушкин написал в черновом письме: “...я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой (...) Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100000 р. Но в России это невозможно. Государь (...) соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалованья. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125000.

98

Если бы вместо жалованья его величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов, - я был бы совершенно счастлив и спокоен” (XVI,27,28). В итоге два варинта соединились в текст с прозрачным смыслом: “Мой постоянный доход - это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать, так как политическая и литературная газета - предприятие чисто торговое -сразу дала бы мне средство получить от 30 до 40 тысяч дохода. Однако дело это причиняло мне такое отвращение, что я намеревался взяться за него лишь при последней крайности (...).Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока еще обязан милостям его величества” (XVI,27,28).