Пушкин - историк Петра

Лисунов Андрей Петрович

81

на два века, - но постигаю это чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь”” ¹⁵⁶. Здесь все имеет определенный смысл и фактическое содержание. Пушкин знает, что будет писать “Медный всадник”, но склонный к суеверию, прямо не говорит о нем. Он сообщает, что работа над “Историей Петра” идет и ее надо продолжать. Рассуждения о Петре-исполине обычно воспринимают как похвалу реформатору. При этом не обращают внимание, что Пушкин противопоставляет свободу суждения изумлению и подобострастию, возникающему у него при изучении Петра. Очевидно, поэт столкнулся с той же проблемой, которая до сих пор остается нерешенной в массовом сознании - огромность, масштабность мероприятий, проводимых Петром, невольно выглядит как положительный фактор, что особенно захватывает атеистическое воображение, воспитанное на безусловном приоритете материальных ценностей. Пушкин искал опору

в своих чувствах, чтобы противостоять искушению, избавиться от обаяния человека-бога, и “Медный всадник”, вероятно, должен был служить этой цели.

По пути в Болдино поэт посещает Языкова, который, в свою очередь, сообщает Погодину: “У нас был Пушкин - с Яика - собирал-де сказания о Пугачеве. Много-де собрал по его словам разумеется. Заметно, что он вторгается в область Истории - (для стихов еще бы туда, и сюда) - собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял - писать Историю Петра, Ек<атерины> 1-ой и далее вплоть до Павла Первого (между нами) ”.¹⁵⁷. Важно заметить, что у человека назвавший “Арапа Петра Великого” “подвигом великим и лучезарным” ¹⁵⁸, новые исторические взгляды поэта не вызвали восторга.

2-3 октября поэт начинает писать набело первую главу своего труда о Пугачеве, оставляя широкие (в полстраницы) поля, как принято считать, для правок и дополнений. Заметим, что и окончательный

82

вариант, поданный царю, и рукопись “Истории Петра”, а намного раньше и беловик “Заметок по русской истории XVIII века” поэт напишет, оставляя те же широкие поля.

Почти одновременно Пушкин делает первые наброски “Медного всадника”. В письме к жене от 11 октября он дает ей задание: “...съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1774 и 1775) все указы, относящиеся к Пугачеву”(ХV,80). Внимание Пушкина к законам в “Истории Петра” Попов связывает с простым воспроизведением текста Голикова: “Указы выписываются им отдельно в тех случаях, когда они выписаны так в “Деяниях Петра Великого”” ¹⁵⁹. Здесь же очевидно, что интерес поэта к законотворческой деятельности правительства проявился значительно раньше 1835 года, был целенаправленным и составлял основу собственно пушкинского взгляда на развитие исторических событий.

Вспоминая свое положение, думает поэт и об отношениях с властью; о том, что в основе их должно лежать милосердие последней. Возможно, с этой мыслью он начинает “Анджело”, затем вновь возвращается к “Медному всаднику” и заканчивает его буквально в три дня, пишет предисловие к “Истории Пугачева” и довольно скоро выезжает в Москву, имея в запасе еще месяц отпуска. Пушкин, очевидно, спешит вернуться в Петербург, чтобы реализовать план, задуманный перед отъездом. Он не задерживается в Москве, опять видится с Погодиным на предмет воспоминаний Дмитриева о Пугачеве, но никаких конкретных разговоров об “Истории Петра” не ведет.

По приезде он заводит свой последний дневник, который тоже заполняет на половине листа, оставляя широкие поля, хотя, казалось бы, дневники для того и создаются, чтобы не их, а по ним редактировать свои воспоминания и восстанавливать прежние впечатления. Таким образом, следует считать, что сам по себе факт существования широких полей в рукописях Пушкина не позволяет говорить об их незавершенности, а тем более “конспективности”, как в случае с

83

“Историей Петра”.

В Петербурге поэт первым делом переписывает набело “Медный всадник” и 6 декабря, в день Тезоименитства Николая I, передает поэму на рассмотрение царю, осторожно замечая: “... я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал “Историю Пугачевщины” (...) будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий” (XV,97-98). Вероятно, Пушкин надеялся, что царь благосклонно примет “Медный всадник”, а за ним придет черед и “Истории Пугачева”. При этом поэт, привезший из Болдина множество новых вещей, никому о них не говорит и никого не посвящает в свои планы. “Эту необычную сдержанность Пушкина (чуть ли не скрытность), столь не свойственную ему ранее, нелегко объяснить. Что-то останавливало его, что-то не позволяло тотчас же по приезде познакомить друзей с болдинскими новинками” ¹⁶⁰,-замечает Абрамович. Скорее всего, не назойливые альманашники и не чтение подцензурных сочинений, как думает исследователь, а желание не допустить распространение слухов, которые могли повредить своевременному и правильному представлению власти факта существования этих двух произведений, руководило поэтом. Молва о том, что Пушкин много написал, могла вызвать законный вопрос: почему среди написанного нет “Истории Петра”?

В ожидании ответа поэт начинает работу над “Путешествием из Москвы в Петербург”, которое, с одной стороны, подытоживало его дорожные впечатления и небольшой помещичий опыт (в главе “Рекрутство” он рассказывает о событиях, происшедших с ним в Болдине), а с другой - продолжало обозрение петровской России. Надо иметь в виду, что начало радищевских записок связано с положительной оценкой автором петровского табеля о рангах. Пушкин, двигаясь в обратном направлении, вполне мог бы завершить свою работу критическим рассмотрением этой темы. Не случайно в главе “Русская изба” он пишет: “Ничто так не похоже на русскую деревню 1662 года.

84

как русская деревня в 1833 году” (XI,230), хотя логичнее было бы сравнивать с радищевским временем. Таким образом, Пушкин призывал читателя глубже смотреть в историческое прошлое.

Поэт давал понять, что и петровские реформы, при всей их заявленной широте, не улучшили жизнь народа. Мысль об этом исподволь существует на каждой страницы “Путешествия”, а временами прямо выражена. Так уже в первой главе “Шоссе” Пушкин не без иронии замечает, что “со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ними всегда лениво, а иногда и неохотно” (XI,217). О том, что глава содержала иронию, понятную современникам поэта, свидетельствует помещенный в ее начале пассаж о “фельдъегерском геройстве”. Пушкин как раз в это время записал в дневнике: “Вчера государь возвратился из Москвы, он приехал в 38 часов” (ХII,316) вместо обычных трех дней для фельдъегерей и шести для прочих граждан, что, естественно, стало широко обсуждаться в свете и не скоро забылось. В следующей главе поэт уже без иронии сопоставляет допетровскую Москву с Петербургом. “Москва была сборным местом для всего русского дворянства (...) Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? (...) Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты (...) Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе” (XI,219,220), - так он описывает падение русского дворянства и называет причину упадка: “Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и казней, закоренелую старину и упрямое сопротивление суеверия и предрассудков. Он оставил Кремль, где ему было не душно, но тесно; и на дальнем берегу Балтийского моря искал досуга, простора и свободы для своей мощной и беспокойной деятельности” (ХI,221).

Интересно, что хотя Москва названа Пушкиным местом “суеверий и предрассудков”, вряд ли можно назвать это мнение строго критическим на фоне общей характеристики Петра. Российскому

85

реформатору было не душно в Москве, а тесно, то есть не духовные причины побуждали самодержца заняться нововведениями. Его теснила плоть, выход которой Петр искал в своей беспокойной деятельности. Конечно, Пушкин, предполагая опубликовать свою работу, не мог говорить об этом прямо. И все же под прикрытием общего рассуждением о невозможности существования двух столиц он проводит главную свою мысль: “...обеднение Москвы доказывает и другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою, частию от других причин, о которых успеем еще потолковать” (ХI,221). Что это за причины, о которых Пушкин собирался потолковать с читателями, но так и не успел? Естественней всего предположить, что среди них главное место принадлежало критике петровского табеля о рангах. Однако после неожиданного вызова к Бенкендорфу, где поэту было объявлено, что “Медный всадник” не прошел высочайшую цензуру, планы Пушкина изменились.

О “Медном всаднике” написано и сказано много, но нет ни одной работы, которая бы хоть каким-то образом связывала его появление с “Историей Петра”. Это обстоятельство невольно превратило анализ “петербургской повести” поэта в свободный разговор о личности и государстве вообще, предполагающий самый широкий разброс мнений. Между тем, признано, что творчество Пушкина, как ничье другое, конкретно и чаще всего содержит прямой отклик на события, происходящие вокруг поэта. “Медный всадник” не просто был тематически связан с “Историей Петра”, но являлся ее поэтическим переложением. По тому, как власти отнеслись к поэме, Пушкин мог судить о дальнейшей судьбе своих исторических занятий. Заметим, что все девять помет ¹⁶¹ царя так или иначе были связаны с фигурой Петра. В трех местах царь возражает против слова “кумир”, подчеркивает строчки о “воле роковой” и “уздой железной Россию поднял на дыбы”, не согласен с “горделивым истуканом” и обращением Евгения к памятнику: “Ужо тебе!” и далее еще 15 строк.

86

В своем дневнике Пушкин, конечно, отмечает это, но все свое внимание сосредоточивает на строфе “И перед младшею столицей”, которая по мысли своей и образу кажется несущественной в сравнении с остальными царскими пометами, и подытоживает: “...все это делает мне большую разницу” (ХII,317). Дело в том, что именно эта помета более всего расстроила Пушкина. К другим возражениям царя поэт, похоже, был готов, но последнее замечание самодержца исключало Пушкину не только возможность публикации поэмы, но и реализацию другого замысла - совместного выхода “Медного всадника” и “Путешествия из Москвы в Петербург”. Взяв за основу своего путешествия движение, обратное радищевской книге, Пушкин должен был начать его с описания Москвы и сравнения с Петербургом, поскольку задумывал писать критику петровской России. Выйди “Медный всадник” вместе с “Путешествием” - читатель сразу понял бы, чего стоит парадное вступление к поэме и в каком смысле надо понимать похвалу Петру. Обсуждению этой проблемы посвящен обстоятельный разбор поэмы в книге М.П.Еремина “Пушкин-публицист”: “Вступление - это не “апофеоза Петра”, не “гимн” резиденции царей послепетровской династии и не хвала Николаю. В нем, как и в повествовательных частях поэмы, дело Петра не прославляется как нечто абсолютное, а проверяется историей и современной Пушкину социальной действительностью. Приведенная выше мысль из эпилога “Полтавы” в “Медном всаднике” опровергнута: в гражданстве, которое основал Петр, его высокая мечта о пире для всех не осуществилась” ¹⁶². Конечно, публикация “Медного всадника” с исправлениями царя делала поэту “большую разницу” и ставила вопрос о дальнейшей судьбе “Истории Петра”. Пушкин готов был на радикальные меры: ““Медного всадника” цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят “Историю Пугачева”, то мне придется ехать в деревню” (XV,98,99) - писал он Нащокину. Пушкин говорит “цензура”, а не “царь”. Ему неловко признаваться , что надежды связанные с просветительской деятельностью царя не оправдались.