Пушкин - историк Петра

Лисунов Андрей Петрович

Спустя полгода после написания “Стансов”, Пушкин попытался создать прозаическую версию своего стихотворения. Эпиграфом к “Арапу Петра Великого” стали строки Н.Языкова: “Железной волею Петра Преображенная Россия”(VIII,1), которые подчеркивали, что задача романа выходит за рамки изображения частной истории. Вместе с тем, с первых строк поэт спешит в доверительной форме дать исчерпывающую характеристику всех положительных качеств самодержца, уже прозвучавших в “Стансах”. Петр предстает заботливым “отцом” своего крестника, отправленного “в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному”(VIII,3) (“...Но нравы укротил наукой”). Он “снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровье”(VIII,3), “...никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучею и грозного преобразователя России”(VIII, 11) (“...Он всеобъемлющей душой...”). “После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнугь”(VIII, 11) (“...Не презирал страны родной...”, то есть придерживался национальных обычаев). “Петр заперся в токарне и занялся государственными

52

делами”(VIII,11) (“...На троне вечный был работник...”). Новое произведение Пушкина, казалось, должно было с еще большей силой подчеркнуть положительное отношение поэта к реформам Петра. Но обращение Пушкина к анекдоту и семейному преданию, с одной стороны, хоть и давало поэту достаточный простор для художественной фантазии, с другой - ставило перед Пушкиным проблему иного порядка: в архиве его семейных преданий было много материалов и против Петра. Сама фамилия Пушкиных находилась как бы в оппозиции к Ганнибалам. Это хорошо видно по “Началу автобиографии” поэта, где сказано, что сын одного из Пушкиных “при Петре I (...)уличен был в заговоре противу государя и казнен”(XII,311). Исследователи неохотно обращают на это внимание. Их интерес целиком сосредоточивается на судьбе африканского предка поэта. Им кажется странным, что Пушкин не продолжил свой роман. Между тем, отдавая предпочтение одной линии родословной, Пушкин неизбежно ущемлял другую - ведь Ржевские, семья невесты, были его родственниками. Завершение истории в том виде, о каком писал Вульф - измена и наказание супруги Ганнибала, вступало в противоречие с семейным преданием Пушкиных. Поступок боярыни, на фоне нравственной высоты петровского поведения, наиболее полно выразившейся в неисторической, но характеристически верной, по мнению Вяземского, встрече в Красном Селе, смотрелся бы чудовищно. Пушкин должен был найти компромисс между двумя семейными преданиями -художественную точку зрения, которая бы оправдала действия Петра и не унизила старины. Петрунина справедливо заметила, что “...Пушкин с разного расстояния наблюдает Петра, Ибрагима (...) Корсакова. Наблюдения в этом направлении могут быть продолжены, причем чем далее, тем труднее объяснять смену ракурсов и темпа повествования (...) творческим замыслом создателя “Арапа Петра Великого”...”¹²⁸. Вероятно, сказывалось и то, что “...перед историческим романистом, избравшим временем действия своего повествования конец первой четверти XVIII в., вставала задача углубления в сложные

53

подспудные процессы общественной, духовной и нравственной жизни страны - задача, к разрешению которой вряд ли были подготовлены не только русский роман, но и русская историческая наука 1820-х гг.” ¹²⁴. Пушкин и сам понимал это. В его разговоре с Вульфом, тесно связанном е замыслом “Арапа”, фраза: “Я непременно напишу историю Петра I” ¹³⁰ – означала не только интерес Пушкина к личности реформатора, но и косвенное признание недостатка в разнообразном историческом материале для плодотворной работы над романом. Уже тогда поэт, минуя Голикова, обращается к первоисточнику - “Журналу Петра I”. К этому можно добавить и то, что по своей природе прозаическое повествование, вытекающее из низкого, разговорного жанра, является отражением практического, бытового смысла устоявшейся, перебродившей общественной идеи. Прозаик опирается на общественную точку зрения, спорит, соглашается с ней, но в любом случае творит в определенном смысловом пространстве. В отношении же Петра, о чем было сказано, оно еще не определилось. Общественность, сравнивая Николая с державным предком, до конца не решило, кого из них считать подлинным национальным лидером. Слабой и противоречивой была художественная традиция изображения самодержца: с одной стороны, тяжеловесная “петриада” XVIII века, а с другой, по определению Пушкина - “политическая карикатура” Байрона, где “в лице Нимврода изобразил он Петра Великого”(ХI,55): Это был по своим чертам великан, и его взор был неподвижен, но сверкал, его длинные локоны ниспадали на широкие плечи”. Поэт прервал работу над прозаическим освоением фигуры Петра и вновь обратился к средствам поэзии.

Промежуток между окончанием работы над “Арапом Петра Великого и замыслом “Полтавы’ кажется незначительным - около восьми месяцев, но если иметь в виду, что Пушкин приступил к воплощению замысла только в октябре 1828 года, спустя полгода, можно говорить о расширении временных рамок и ряде событий, серьезным образом повлиявших на работу поэта. Среди них отклик царя на

54

стихотворение “Друзьям” (5 марта 1828 г.), разговор с Мицкевичем о замысле “Полтавы” (конец апреля 1828 г.) и унизительное разбирательство власти с “Гавриилиадой” (август 1828 г.) Принято считать, что стихотворение “Друзьям”, прежде всего, содержит оправдательный мотив, вызванный публикацией “Стансов , но это не так. Вероятно, следует согласиться с мнением Еремина: “...Совокупность содержания трех произведений Пушкина - записки “О народном воспитании”, “Стансов” и стихотворения Друзьям - позволяет заключить, что образ Петра, как он дан в “Стансах", - это своеобразный публицистический аргумент “от истории”, и развернутое там сопоставление Николая с Петром является не столько сравнением, которое было бы прозрачной хвалой живому царю, сколько противопоставлением пращура потомку” ¹³¹.

На памятнике Фальконе значилось посвящение одного государя другому. Поначалу образ Петра мог выступить своеобразной исторической “метафорой” к ожидаемой государственной деятельности нового царя. Пушкин надеялся обыграть этот прием, обернув его против Николая. Но поэт, видимо, не предполагал, что общество очень быстро признает в царе “второго” Петра, а в самом реформаторе - носителя общенациональной идеи, и в основании аргумента окажется не метафора, а символ, который невозможно обыграть. Первая реакция на “Стансы” показала это. Критика была воспринята как лесть, потому что общество отвергало саму мысль о противопоставлении двух царей.

Пушкин попытался исправить положение. В стихотворении “Друзьям” он ушел от упоминания имени Петра, тем самым давая понять, что главным для него является сравнение Николая не с реформатором, а с неким программным представлением о царе-просветителе. Подлинное же отношение Пушкина к историческому Петру в это время вновь подверглось серьезному испытанию.

Что говорил Мицкевич о Петре, не трудно восстановить по стихотворению “Петербург”, написанному польским поэтом несколько лет спустя: “У зодчих поговорка есть одна: Рим создан человеческой

55

рукой, Венеция богами создана; Но каждый согласился бы со мною, Что Петербург построил сатана” ¹³². Любопытно, что сложное нравственное состояние, в котором находился Пушкин, отражено здесь же: “На темный город, на дворец царя, - Смотрел не так, как пилигрим мятежный. Он взоры опускал, издалека Солдата распознав иль бедняка. И, полон дум, воздел он к небу руки, Как бы небесной горестью томим. Так в бездны ада смотрит херувим И зрит народов неповинных муки” ¹³³. Обычно об этом и другом известном стихотворении Мицкевича “Памятник Петру Первому” говорят в связи с историей создания поэмы “Медный всадник”, упуская из виду, что польский поэт описывал события апреля-июня 1828 года, происходящие непосредственно перед написанием “Полтавы”. Сразу же после публикации поэмы Пушкин послал экземпляр ее Мицкевичу. Возможно, создавая свои произведения в период между 1831-1833 годами, после антипольских выступлений Пушкина, Мицкевич сгустил краски, но общий характер разговоров передал верно. Конечно, для Пушкина взгляд Мицкевича на Петербург не был новостью, и мысль о разнице между памятниками Петра, стоявшими на Сенатской площади и у Михайловского замка, уже тогда могла принадлежать поэту: “...вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок”(ХV,154), - напишет он жене в мае 1834года. Общение с польским поэтом, казалось, настраивало Пушкина против Петра. Вместе с тем параллельное разбирательство с “Гавриилиадой”, хоть и закончилось внешне так же благополучно, как и с “Шенье”, отличалось от последнего тем, что вина Пушкина была очевидна, и он попадал в определенную нравственную зависимость, принимая покровительство царя. Чем-то это напоминало сговор, скрепленный более тяжким, чем само юношеское преступление, лжесвидетельством. Поэт оказывался как бы между двух огней - гневом друзей и притворным покровительством власти.

При сопоставлении романа “Арап Петра Великого” и “Полтавы” обнаруживается один объединяющий их мотив: в обоих

56

произведениях положительный образ самодержца развивается на фоне трагической истории молодой девушки. Можно предположить, что в новой работе поэт попытался выйти за рамки семейных преданий, используя их сюжет для свободного развития исторической темы. Новые персонажи не изменили расстановку сил и принцип взаимоотношения основных героев. Мазепе противопоставлен не Петр, а Мария, точно также, как в “Арапе” Ибрагиму - Наташа; только в романе тесная связь крестника и царя, как уже отмечалось, ставила героиню в заведомо невыгодные условия. В “Полтаве” Петр практически не влияет на развитие сюжета, а потому образ его легко поддается одической обработке, знакомой по “Стансам”, и естественным образом продолжает линию, начатую в этом стихотворении. Вместе с тем, поэт не уходит и от негативной оценки Петра. Речь идет об эпизоде, когда молодой царь за “слово смелое” перед молодыми же людьми схватил своего подданного за седые усы. Столь неприличное поведение Петра не могло не отразиться на общем образе самодержца. Петр предстает перед читателем во всем блеске своей стихийной, неумеренной силы: “Выходит Петр. Его глаза Сияют. Лик ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, Он весь, как Божия гроза”(V,56). Ужасен и прекрасен одновременно - символически точное определение. Картина победного пира лишь смягчает это впечатление: “...Пирует Петр. И горд, и ясен, И славы полон взор его”(V,59).

В поэме есть строки будто бы позволяющие говорить о безусловном торжестве Петра: “...Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, Огромный памятник себе”(V,63), но заканчивается она все же упоминанием о “грешной деве”. К тому же само описание героического, радостного события - Полтавской битвы - являлось частью трагического по своему пафосу произведения. Это заметил Белинский: “...полтавская битва составляет как бы эпизод из любовной истории Мазепы и ее развязку; этим явно унижается высокость такого предмета, и эпическая поэма уничтожается сама собою!” ¹³⁴. Теоретики нового чиновного сословия, надеялись получить от Пушкина куда более живое и полное

57

изображение деяний Петра, но, даже в сравнении со “Стансами”, в художественном и идеологическом отношении оно проигрывало - из всех доблестей самодержца безусловной оставалась только военная. К тому же байроновский эпиграф поэмы - Пушкин особо обращал на него внимание критиков(ХI,165) - подчеркивал это, настраивал на довольно сложные размышления: “Мощь и слава войны, Как и люди, их суетные поклонники, Перешли на сторону торжествующего царя”(V, 16). Белинский потому и назвал поэму ошибкой, неосуществленной попыткой изобразить эпическое, что думал в одном направлении - он не допускал и мысли о критическом отношении Пушкина к Петру. Не только политические, но и духовные интересы, а вернее их соответствие друг другу, волновали поэта. “Прочитав в первый раз в “Войнаровском” сии стихи: “Жену страдальца Кочубея И обольщенную их дочь...”, я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства (...) Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня”(ХI,160), - писал Пушкин, стараясь одновременно напомнить читателю и о судьбе Рылеева, и о смысле человеческой жизни как таковой. Поэт по-прежнему придерживался политической оценки фигуры Петра, но в его позиции наметились изменения, которые и по форме и по содержанию не совпадали с официальной точкой зрения, видевшей в реформаторе прежде всего идеал сильной централизованной власти.