Пушкин - историк Петра

Лисунов Андрей Петрович

Черновиками обычно называют рукописи художественных произведений, не претендующие на научную обоснованность. Черновик в любой степени готовности отражает то или иное состояние авторской мысли и может рассматриваться как самостоятельный текст. В нем как раз и реализуется удивительный принцип, когда подготовительный текст выглядит “во многом уже подготовленный”, а “предварительные конспекты” содержат “собственные суждения (обычно имеющие вполне законченную форму)”. Поэтому, учитывая особенности творческого метода поэта - близость к художественной форме выражения - и то, что “История Петра” в данном случае изучается в рамках филологической, а не исторической науки можно говорить, об издании “Истории Петра” с подзаголовком “Черновые тексты”. Это в большей степени соответствовало бы действительному положению вещей, научной истине и способствовало бы более внимательному отношению к пушкинскому исследованию специалистов

и заинтересованных читателей.

Употребляемое в работе определение “творческое сознание”

19

имеет широкое хождение в пушкиноведении. Зачастую оно носит условный характер, обозначая способность поэта к более художественному, чем научному восприятию мира. Временами это конкретизируется, как, например, в заглавиях работ Мейлаха “Художественное мышление Пушкина как творческий процесс” ⁴⁴ и Эйдельмана “История и современность в художественном сознании поэта”, или, наоборот, отступает на задний план, как у Томашевского: “Одной из основных черт пушкинского реализма является историзм его творческого мышления” ⁴⁵. Иногда исследователи соглашаются с тем, что творческое сознание предполагает разные подходы: “Историческое направление” как характернейшая черта “духа XIX века” не только порождало в творческом сознании Пушкина замыслы новых художественно-исторических произведений, но и выводило его писательскую деятельность за пределы одной лишь художественной литературы”⁴⁶. Однако, очевидно, что во всех случаях данный подход служит разделению художественной и как бы научной деятельности поэта. Вместе с тем, между художественным, творческим и научным мышлением существует определенная разница. Заключается она в том, что понятие творчества описывает не столько принадлежность к определенной сфере человеческой деятельности, сколько подчеркивает новизну и гармонию происходящего явления. Творческим может быть и научное и художественное мышление: первое - в части новизны, второе - в части гармонии. Но само по себе творческое, неразделенное сознание явление крайне редкое. Его отличают многообразное восприятие и вера в определенный миропорядок, который основан на нравственном законе и имеет непосредственное отношение к тайне сотворения мира, к духовным источникам, свидетельствующим об этом важном событии в истории человечества. Творческое сознание не религиозно в строго ортодоксальном смысле, но является сотрудником живой веры и пророческого дара. Оно в полной мере соответствует характеру пушкинского историзма.

Завершая главу, посвященную методологическим проблемам

20

изучения “Истории Петра”, можно сделать следующие выводы. Главная причина, затрудняющая понимание пушкинского труда, заключается в предъявлении к нему требований, не свойственных тогдашнему состоянию исторической науки. Перед Пушкиным не стояла задача критического анализа исторических источников, поэтому вопрос о& “исторической осведомленности” поэта не может играть существенной роли в определении творческой судьбы “Истории Петра”. То же самое касается и тезиса об отсутствии у Пушкина определенного взгляда на Петра. Характер пушкинской работы не предполагал четкости научных формулировок, что позволяло бы говорить об однозначном отношении поэта к реформатору. У Пушкина было “верное понимание” истории, которое основывалось на критерии нравственной оценки и достоверном, то есть соответствующем истине ⁴⁷, освещении событий прошлого. Безусловно, поэт не сразу пришел к такому пониманию истории, и следует внимательно проследить весь его творческий путь , чтобы понять, когда это произошло.

20

Глава 2

Мировоззренческий уровень изучения “Истории Петра”.

Сложность восприятия “Истории Петра” связана не только с проблемой пушкинского историзма. Она заключена и в самом предмете исследования. Образ Петра давно уже перестал играть в нашей культуре роль исторической личности и превратился в символ определенного отношения к жизни. Реформы Петра изменили не только государственный, но и духовный облик России. Православная культура, исповедующая высокие идеалы любви и терпения, была постепенно вытеснена культом человека, сумевшего удивить мир явлением своих военных и политических побед. Сегодня, при смене многих нравственных ориентиров и переоценке исторических событий, личность Петра по-прежнему сохраняет притягательность. Обсуждение недостатков характера самодержца и жестоких способов его правления, стало общим местом, оживляющим образ реформатора, но никак не затрагивающим вопрос о пользе и необходимости проводимых им реформ. Спорят о подходах, но забывают, что корни нынешних проблем России содержатся в петровской эпохе.

Усилиями одной исторической науки и государства добиться подобного результата было бы невозможно.

Здесь требовалось участие общенационального, духовного авторитета художника, способного своим искусством подтвердить ведущую роль, российского императора в культурной жизни общества. Еще в 1833 году голос Герцена звучал довольно безадресно: “Не поражает ли каждою из нас равнодушие России к Петру? (...) есть ли тот поэт, которого он вдохновил, есть ли, наконец, творение, в котором бы достойным образом описаны были деяния Великого”⁴⁸. Но уже спустя чуть более десятилетия, оценивая творческое наследие Пушкина, Белинский настаивал, обращаясь к

22

определенной аудитории: “Имя Петра Великого должно быть нравственною точкою, в которой должны сосредоточиться все чувства, все убеждения, все надежды, гордость, благоговение и обожание всех русских (...) И Пушкин нигде не является ни столько высоким, ни столько национальным поэтом, как в тех вдохновениях, которыми обязан он великому имени творца России (...) Жаль только, что их слишком мало”⁴⁹. Критик надеялся, что пушкинский гений послужит “путеводной звезде русского народа”, и сокрушался, что это не происходит в убедительной форме.

Едва ли не на том же основании и Анненков без должного внимания отнесся к рукописи “Истории Петра”. В какой-то мере исследователь был прав, когда писал, что цензурные ущемления повредили пушкинский труд, но вряд ли они лишили его “почти всякого интереса” ⁵⁰. Возможно и то, что условия политического режима заставили Анненкова анонсировать работу Н.Устрялова в биографии поэта, существенно принижая ценность пушкинских “материалов”: “...теперь уже потеряна и своевременность их выхода. “История Петра Великого” приводится к окончанию одним из известных наших ученых” ⁵¹. Но общая характеристика труда Пушкина -“...последовательный рассказ материалов (...) в нынешнем виде (...) не может иметь ни значения исторической картины, ни критической оценки документов”⁵²– целиком на совести биографа.

Со временем историки подготовили почву для самых широких обобщений, государственная идеология создала условия для сакрализации личности Петра, но крупные русские писатели так и не смогли преодолеть известной робости перед гигантской фигурой самодержца. И тогда вспомнили о Пушкине, о том “малом”, что нашел у него Белинский. Сначала И.С.Тургенев на открытии памятника поэту и Москве в 1880 г. повторил слова критика: “Вспомните, мм. гг., Петра Великого, натура которого как-то родственна натуре самого Пушкина. Недаром же он питал к нему особенное чувство любовного благоговения!”⁵³. Утверждение это еще могло быть отнесено к разряду

23

обычных преувеличений, свойственных пафосу подобного рода мероприятий, - к факту внутренней жизни литературной России. Но, когда на юбилейных торжествах, посвященных столетию со дня рождения поэта, историк Ключевский произнес: “...На протяжении двух последних столетий нашей истории были две эпохи, решительно важные в движении русского самосознания. Они ознаменованы деятельностью двух лиц, работавших на очень далеких одно от другого поприщах, но тесно связанных логикой исторической жизни. Один из этих деятелей был император, другой - поэт, Полтава и Медный Всадник образуют поэтическую близость между ними” ⁵⁴– оказалось, что произошло невероятное - Пушкина причислили к сотрудникам Петра. Вопреки замыслу поэта, образ Медного всадника стал тем недостающим звеном, который превращал яркую политическую фигуру реформатора в символ национальной культуры.

Исследователи, историки, писатели, обсуждая поэму, думали уже не о подлинном отношении поэта к реальному Петру, а о том, насколько это отношение соответствовало мифу о самодержце. Более того, все творчество поэта стало рассматриваться как “апофеоза Петра” ⁵⁵. В характерной манере высказался Ю.Лотман: “...И если нынешние критики Петра порой утверждают, что судьба России сложилась бы более счастливо без этой государственности, то вряд ли найдется человек, который хотел бы представить себе русскую историю без Пушкина и Достоевского, Толстого и Тютчева”⁵⁶. Имя Пушкина стоит первым не случайно, определяя неизбежный выбор в пользу реформатора. Исправить положение, внести ясность в принципиальную разницу двух национальных характеров могла лишь “История Петра”, но о ней забыли. Неожиданное возвращение потерянной рукописи в 1917 г. тоже оказалось не замеченным. Ею занялись, когда культ самодержца достиг своего апогея, и пушкинский труд оказался еще более неуместным. Искали подтверждение “апофеозы Петра”, но вновь не нашли. В работе П.Попова “История Петра” была поставлена на порядок ниже анненковской оценки - почти на уровень литературной компиляции,