Пушкин - историк Петра

Лисунов Андрей Петрович

В пятой главе книги содержится структурный анализ “Истории Петра”, раскрываются особенности организации литературного текста, делается вывод о возможности существования нескольких редакций рукописи.

Заключительная шестая глава посвящена разбору пушкинского представления о личности царя-реформатора на страницах “Истории Петра”.

Главной целью моей работы является возвращение историческому труду Пушкина его места среди других произведений поэта, снятие ограничений, затрудняющих научное изучение “Истории Петра”. Это попытка по-новому взглянуть на многие спорные проблемы пушкиноведения, особенно касающиеся последних лет жизни и творчества поэта.

7

Глава 1

Методологические проблемы изучения “Истории Петра ”

Сегодня, когда речь заходит о каком-либо историческом произведении, прежде всего обращают внимание на уровень научной подготовки автора. Это естественно, поскольку со времен Пушкина истории выделилась в отдельную научную дисциплину и выработала определенные подходы к изложению исторического материала, среди которых полнота и критический анализ источников играют решающую роль. Когда П.Попов в своей работе писал: “Все данные сводятся к тому, что дальше Голикова Пушкин в собрании материалов не пошел, во всяком случае он систематически для своего труда вряд ли что еще изучал” ⁷, формально исследователь двигался в правильном направлении, полагая, что историческое произведение необходимо изучать по законам жанра, к которому оно принадлежит, но по существу допускал методологическую ошибку. Во времена Пушкина еще не выработался устойчивый критерий оценки исторического произведения. Он находился где-то между признанием нравоучительного смысла повествования, его занимательностью и установлением истины, которую с трудом можно было назвать научной, хотя Карамзин по-своему уже ставил вопрос о соотношении реальности и вымысла в изображении прошлого.

Утверждение из "Предисловия" к “Истории государства Российского", что самая прекрасная выдуманная речь безобразит историю, посвященную не славе писателя, не удовольствию читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собой делается источником удовольствия и пользы" 8 вроде бы дает основание полагать, что историк все же придерживался научных представлений в своей работе. Но надо иметь в виду, что речь шла вовсе

8

не о критическом отношении к действительному историческому материалу, а о допустимости использования фантастических представлений в исторической работе, о проблеме, которая вообще находится за гранью научного мышления. И решалась она исследователем вполне оригинально: “...Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? Порядок, сила, живопись... Нет предмета столь бедного, чтобы искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом”⁹. И предварялось размышлением, которое должно настораживать современного ученого: “История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста (...) расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен...”, “Она мирит (...) с несовершенством видимого порядка вещей (...) она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества” ¹⁰. Очевидно, что данные выражения в большей степени описывают проблемы исторического литературного жанра ( для которого вопрос о соотношении фантастического и реального действительно является главным) - не столько научной, сколько художественной истины. Иными словами, историческое повествование во времена Пушкина еще носило черты литературного произведения, и разбирать его следовало с учетом специфических особенностей этого жанра.

И.Фейнберг, доказывая, вполне справедливо, историческую осведомленность Пушкина, на самом деле повторял ошибку Попова, пытаясь придать труду поэта несвойственное ему научное значение.

Две трети работы исследователя было посвящено критическому анализу источников “Истории Петра”. На этом фоне разговор о фрагментах подлинной пушкинской исторической прозы без какого-либо методологического обоснования выглядел малоубедительным, поскольку плохо согласовался с современными представлениями о научном труде. В итоге работа И.Фейнберга, при правильной постановке многих проблем, оказалась столь же противоречивой, как

9

и труд его оппонента.

Вопрос об исторической осведомленности поэта не был продиктован ни особенностями историко-литературного развития пушкинской эпохи, без решения которого терялось верное представление “общего хода вещей”, ни внутренним содержанием самой работы поэта. Суждение Леве-Веймара: “Взгляды Пушкина на основание Петербурга были совершенно новы и обнаруживали в нем скорее великого и глубокого историка, нежели поэта”11 отражало мнение западного человека с уже сложившимися научными представлениями. Для российского общества важный смысл имело то, что, по свидетельству Вяземского, “В Пушкине было верное понимание истории (...) Он не писал бы картин но мерке и объему рам, заранее изготовленных, как то часто делают новейшие историки” ¹². Не случайно друг поэта и человек, хорошо ориентирующийся в общественных вкусах, характеризует “Историю Петра” как “Труд многосложный, многообъемлющий, почти всеобъемлющий. Это - целый мир!” 12 Того же мнения придерживался и Плетнев, который полагал, что в пушкинской работе открывалась бы не только историческая, но и “художественная правда” ¹⁴. Этим он подчеркивал иной, более важный, чем установление научной истины, смысл “Истории Петра”, тесно связанный с проблемой пушкинского историзма.

Так сложилось, что в работах, посвященных пушкинскому историзму, обычно ничего не говорится об “Истории Петра”, и, наоборот, - в исследованиях по “Истории Петра” нет упоминаний об историзме Пушкина. Это обстоятельство привело к серьезным искажениям в становлении и развитии одной из основных методологических проблем изучения творчества поэта. Томашевский в работе “Историзм Пушкина” определил, что “для Пушкина история является уже картиной поступательного движения человечества, определяемого борьбой социальных сил, протекающих в разных условиях для каждой страны” ¹⁵. Конечно, многообразие пушкинского

10

гения позволяет, в частности, сделать и такой вывод. Единственное, что при этом теряется, - само многообразие. В результате возникает противоречие, которое заставляет исследователя постоянно оговаривать условия, в которых его метод действует. Так, в случае с “Борисом Годуновым”, Томашевский, объясняя очевидное отсутствие классового подхода, говорит, что у Пушкина “самое понимание исторического процесса не лишено еще черт исторического романтизма” ¹⁶. Но и после того, как по мнению исследователя, “существенное изменение во взглядах Пушкина на ход исторических событий (...) произошло около 1830 г. и отразилось в его творчестве 30-х годов” 1⁷, Томашевский продолжает утверждать, что “все политические проекты Пушкина (...) производят впечатление умозрительных построений...” ¹⁸, что в публицистических заметках поэт “...утопически рисует положение дворянства в каком-то воображаемом политическом строе”, и наконец выводит формулу, в которой несовершенство своего метода приписывает творчеству Пушкина: "...если мы проследим трактовку этих тем в разных набросках Пушкина, то сразу натолкнемся на противоречия. Одни и те же явления Пушкин расценивает различно в зависимости от того, подходит ли он к ним с романтическими эмоциями или со строгими оценками историка” ¹⁴.

Ту же мысль подхватывает Эйдельман в работе “Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта”, придавая ей вид научного определения: “ ... "художественный вариант" истории у Пу шкина обычно предшествуег научно-публицистическому. Так, поэмы о Петре написаны прежде "Истории Петра"; "Капитанская дочка" задумана раньше "Истории Пугачева"” ²⁰. Очевидно, что исследователь, будучи не в состоянии объяснить взаимосвязь художественной и публицистической деятельности поэта, старается переподчинить одно другому, тем самым как бы снимая противоречие, а на самом деле лишь разрушая целостное восприятие пушкинского творчества. При этом аргументация Эйдельмана сама выглядит довольно противоречивой. Во-первых, “Полтаву" вряд ли можно отнести к разряду “поэм о Петре”,

11

а “Медный всадник” создавался одновременно с работой над “Историей Петра”. Во-вторых, если следовать логике ученого, что первоначальный замысел “Капитанской дочки” ставит ее выше “Истории Пугачева”, то “Историю Петра” вообще следует считать предшественницей всех “поэм о Петре”, поскольку она была задумана в 1827 году.

Одну из причин, которая заставляла многих ученых искать противоречия Пушкина там, где их не было и не могло быть, верно определил Б.Энгельгардт в работе “Историзм Пушкина”, написанной, кстати, задолго до аналогичных работ Томашевского и Эйдельмана: “Исторические взгляды Пушкина изучались по преимуществу с социально-политической точки зрения (...) развитию всеобъемлющего исторического воззрения на мир и соответствующего исторического переживания жизни почти не уделялось внимания - все сводилось к оценке прогрессивного и реакционного элемента в исторических воззрениях поэта”²¹. Исследователь ближе других подошел к пониманию пушкинского историзма, говоря о поэте, что “...он учится не только у Шекспира или Скотта, по и у древних русских хронистов, произведения которых были ему довольно хорошо знакомы” ’’ Однако даже методологическая ошибка - стремление соотнести исторические взгляды поэта с научными представлениями привела Энгельгарда к выводу, которого иными средствами добивались его оппоненты: “...в самом поэте не выкристаллизовалось твердых и определенных убеждений. С'мутные предчувствия, не совсем ясные идеи, которые скорее можно отнести к эмоциональным, чем к чисто-теоретическим переживаниям, могли лишь определить общее направление духовной эволюции..” ''

Высокая оценка, данная Пушкиным “Истории государства Российского”, позволяет говорить о том, что в ней прежде всего следует искать ответы на многие вопросы, связанные с проблемой пушкинского историзма. Уже говорилось, что карамзинская работа по исполнению близка к литературному жанру. Об этом свидетельствует и метод, которым пользовался Карамзин в своей работе: “...надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то князе, дабы он жил в нашей

12

памяти не одним сухим именем, но с некоторой нравственной физиогномиею” ²⁴. Казалось бы, только художник мог позволить себе вводить или не вводить тот или иной персонаж в произведение, придавая этому определенный мировоззренческий смысл и нравственное значение. Вместе с тем, историк утверждает, что “...история не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир” ²⁵. Возникает противоречие, но только в том случае, если под действительностью понимать строгое, рациональное описание мира. Современный человек практически забывает, что в любое научное знание основывается на аксиомах, то есть положениях принимаемых на веру, и в корне своем имеет не больше прав считаться объективнее иррациональных, религиозных представлений. Проблема заключается в том, что наука стремится изменить мир, отсеивая как бы случайное и второстепенное в его развитии, а религия объединяет мир, примиряет человека с действительностью и многообразием жизни. Во времена Карамзина и Пушкина последний подход был понятным -нравственный закон еще воспринимался, как закон действительный. Известный отрывок: “Г-н Карамзин неправ...Законы нравственные ... не суть законы гражданские” интересен прежде всего не тем, что он отражает взгляды молодого Пушкина, а самой постановкой вопроса, уже невозможной в наше время. Карамзин писал в предисловии: “История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил...”²⁶. Пушкин не сразу, но достаточно быстро согласился с этим, поскольку уже в 1826 году писал, что “Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину” (XI,47).