Пушкин в Голутвине. Герой не своего романа
Шрифт:
– Идите, куда шли. Это наш бабуин, – сурово прохрипел Колян.
– Ты что-то вякнула, плесень? – самый высокий, широкоплечий и пузатый парень из четверки навис над Коляном.
– Мой коллега намекнул, что мы тут без посторонней помощи справимся, – сказал Павлик. – Проваливайте. Не то рискуете нашими бананами подавиться. Они у горилл, вроде вас, обычно поперек глотки становятся.
Молодые люди переглянулись.
– Ну все, падлы, – здоровяк злобно сплюнул. – Сейчас вам…
Колян не стал дослушивать анонс. Вместо этого он подпрыгнул и пнул здоровяка ногой в промежность. То ли Колян промахнулся, то
– Вали их, – рявкнул пузатый и ткнул кулаком в лицо Коляна. В ту же секунду двое набросились на Павлика, а я согнулся пополам, получив удар под дых.
Спустя еще один миг и два удара, наблюдать за происходящим мне стало сложно, так как я оказался на земле и предпочел прикрыть лицо руками. На ребра, спину и затылок градом сыпались пинки и тычки. Я подумал, что удача, пусть и частично, на моей стороне. Благодаря выпитому алкоголю, я почти не чувствовал боли. Я не ощущал ни злости, ни страха. Казалось, что еще немного, и я усну от монотонности происходящего. Эта случайная мысль меня обеспокоила. Может быть, я умираю, и это смерть тяжелыми ботинками выколачивает из моего тела череп? Умирать почему-то совсем не хотелось. Но что заставляет меня цепляться за жизнь? Животный инстинкт самосохранения или простая привычка? Неспособность представить, как можно взять и перестать жить? В памяти всплыл образ несущегося на меня грузовика с ослепляющими фарами, на крыше которого…
– Степа, ты живой? – голос Павлика прервал мои размышления. Ударов больше не было – я даже не заметил, когда они прекратились.
– Живой, – ответил я. Звук собственного голоса пробудил во мне чувство, которого я раньше никогда не испытывал. Мне захотелось петь, смеяться, танцевать, целоваться и кричать от восторга одновременно. Неужели я так радовался тому, что остался жив? Действительно ли я поверил, что моей смертью окажется четверка парней, которым нет до меня никакого дела, как и мне до них?
– Тогда вставай, – надо мной склонился Радик. Прежде чем взяться за его протянутую руку я подобрал валяющуюся рядом со мной коробочку с мятными пастилками, которую, вероятно, обронил один из напавших на нас.
– Радик, ты вспомнил, как со столбов слезать? – Колян улыбнулся разбитыми губами.
– Какое там, – отмахнулся Радик. – Когда эти отморозки начали вас метелить, я и забыл, что на столбе сижу. Спикировал на них, как коршун. Одному нос набок свернул, другому солнечное сплетение пробил, а другие струсили и разбежались. Я же два года боксом занимался. У меня удар на девяносто один процент поставлен.
– Да, парни, а мы все-таки круто по мордам отхватили, – Павлик провел ладонью по лицу, размазывая кровь.
– Круче не бывает, – согласился Колян. – Будут знать, как с нами связываться.
– Радик, может, расскажешь, чего ты на столбе забыл?
– Да я это… – Радик запнулся.
– От футбольных фанатов прятался?
– Ну да, как же, – Радик усмехнулся. – Это им меня бояться надо, а не мне их. А на столб я залез, чтобы оглядеться. Тут толпа такая была – одни шкафы, ничего за спинами не видно.
– И что же ты хотел разглядеть?
– Вот вы пристали со своим «что где когда», – фыркнул Радик. – Не помню я, пьяный был. Вообще не знаю, как здесь оказался.
– Хочешь конфету? – я протянул Радику найденные мятные пастилки.
– Нет, – ответил Радик. – Я бы лучше выпил чего-нибудь.
15
– Боже, что случилось? – ахнула мама, увидев меня.
– А что? – я подошел к зеркалу. Вид у меня был действительно неважный – лицо в грязи и запекшейся крови, с разбитым носом и губами, ставшими пухлыми как у Радика. – Ничего страшного, мам. Я просто в секцию бокса записался.
– Ты меня дурой считаешь. А я и есть дура, если так тебя воспитала, – мама заплакала.
– Правда, ничего страшного. Хулиганы поколотили, с кем не бывает.
– А если бы это наркоманы были? Если бы они тебя убили?
– Ну не убили же, – ответил я. Ответ на вопрос, что было бы, если меня убили, был очевиден – я бы умер. Но мама, похоже, считала иначе. Словно моя смерть стала бы моим же непростительным преступлением против нее.
– Иди, умойся, ужин на столе, – мама, всхлипывая, ушла на кухню.
После умывания и ужина я стал выглядеть немного лучше. Ребра ныли, но вполне терпимо. Мое тело оказалось довольно прочным. Может быть, это ему не хотелось умирать, а не мне? Легко понять, что организм, родившийся живым, не желает менять свой статус в ущерб стабильности какого-никакого существования. Организму, привыкшему делить свои клетки и разрастаться, должно быть трудно представить, каково это – разлагаться и уходить в прах, оставляя вместо себя неприхотливые кости. Но почему для одного организма гибель другого организма может быть настолько труднопереносимой? Ранит ли мышь смерть ее родителей, детей или каких-то других мышей? Пока люди не овладели мышиной речью, едва ли удастся узнать точный ответ на этот вопрос. Но, так или иначе, смерть ближних не приводит мышей к депрессии, потере аппетита или суициду. Так что же не так с людьми? Они вкладывают в других слишком большую часть себя?
В случае с детьми, пожалуй, так и есть. Если умирает ребенок, то такую потерю можно сравнить с убыточным вложением капитала. Хозяйственный человек, чей купленный для откорма поросенок погибает, неизбежно из-за этого огорчается. Хотя само это сравнение должно вызывать омерзение у любого человека, потому что… А, собственно, почему? Потому что дети объясняются словом «любовь», которое по природе своей необъяснимо, а, значит, как и смерть, способно поставить точку в любом споре? Или потому что это сравнение наиболее точно отражает действительность, а человек привык лгать всегда и всем, включая себя? Ведь лицемерие – далеко не последняя вещь, отличающая людей от мышей.
Смерть родителей люди переживают не многим лучше. Они чувствуют потерю защиты, которую обеспечивали родители? Или в дело снова вмешивается нечто невыразимое, прячущееся за словом «любовь»? И не это ли слово прячет вину в мелких грешках, смешанную с детскими воспоминаниями? С привкусом тех времен, когда все было хорошо – родители были молоды и улыбались, они были добрыми, как тот далекий мир вокруг, или гораздо добрее, если мир вдруг оказывался злым и холодным. А, быть может, причиной тому понимание, что кроме родителей, сделавших свое капитальное вложение в тебя, никому ты больше не нужен. Впрочем, как и они, твои основные если не единственные акционеры.