Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)
Шрифт:
Война кончилась. Заключен был Тильзитский мир. Полк возвратился в Россию. Началась тягостная и скучная мирная солдатская служба. Вдруг в полк пришел приказ: явиться Александру Соколову в Петербург к императору. Дурова поехала. Ее ввели в кабинет к Александру I. Император взял ее за руку, подвел к столу и, глядя в глаза, спросил:
– Я слышал, что вы не мужчина; правда это?
Дурова растерялась и молчала; наконец ответила:
– Да, ваше величество, правда…
Он стал подробно расспрашивать о причинах, побудивших ее поступить на военную службу (узнал он о Дуровой, по-видимому, из прошения ее отца, ходатайствовавшего о принятии мер к возвращению дочери домой). Император сообщил Дуровой, что все начальники с великой похвалой отозвались о ее беспримерной храбрости, и сказал, что желает наградить ее и с честью возвратить в дом отцовский. Дурова вскрикнула от ужаса, упала к ногам Александра и стала молить оставить ее на военной службе. Царь поколебался, наконец сказал:
– Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее. И будете называться по моему имени Александровым.
Он был осведомлен и о спасении Дуровой
– За спасение жизни офицера полагается Георгиевский крест, – сказал он, взял со стола крест и приколол его к груди Дуровой.
Она была произведена в корнеты, определена в Мариупольский гусарский полк и получила две тысячи рублей на обмундирование. Новый полк Дуровой стоял в Луцке. Офицеры полка оказались хорошими товарищами, людьми образованными и деликатными. Дурова втянулась в полковую жизнь, обучалась воинским приемам и команде, посещала с товарищами богатые дома, танцевала на балах. Лицом она была ряба, с неправильными чертами, но бела и румяна, с черными бровями, тонкая и стройная. Случалось, иные девушки и женщины засматривались на молодого гусара, Дуровой приходилось отклонять их ухаживания. Она съездила в отпуск к отцу в Сарапул (мать ее уже умерла), всех дивила там шитым золотом гусарским мундиром, но в тихой семейной обстановке вскоре почувствовала скуку и тоску по кругу товарищей-офицеров и воротилась в полк. В нее влюбилась дочь командира полка. Дурова, под предлогом дороговизны жизни в гусарском полку, перевелась в Литовский уланский полк, стоявший в Домбровице. Это было в 1811 г. Пошла та же веселая офицерская жизнь с балами и разными развлечениями.
В марте 1811 г. вдруг в полк пришел приказ: выступить в двадцать четыре часа. Готовилась война с Наполеоном. В июне французская армия вторглась в Россию. Русская армия медленно отступала. Полк, в котором служила Дурова, находился в арьергарде. Пикеты, ночные разъезды в холоде, под дождем, переходы в течение нескольких дней и ночей без сна и пищи. Дурова в отчаянии писала: «Я не знаю, что мне делать; смертельно боюсь изнемочь; впоследствии это припишут не чрезмерности стольких трудов, но слабости моего пола». И тем не менее именно теперь она жила полно и ярко. «Какая жизнь! – писала она. – Какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в Домбровице. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу. О, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний образ жизни». Армия продолжала отступать. Дуровой не раз приходилось участвовать в арьергардных стычках с французской кавалерией. С ней в это время встречался знаменитый Денис Давыдов. «Полк, в котором она служила, – рассказывает он, – был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединенна была и избегала общества столько, сколько можно было избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе. Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, женщина». Я бросился на крыльцо, – но он уже скакал далеко». Однажды, когда Дурова с отрядом уланов отправлялась на фуражировку, эскадронный командир попросил ее раздобыть для него гуся. В покинутой деревне им попался гусь. Дурова саблей срубила ему голову. Курьезно, что это была первая кровь, которую пролила она за всю свою боевую деятельность. «Воспоминание об этой крови тяготит мою совесть», – с содроганием записывает Дурова.
В двадцатых числах августа русская армия остановилась. Готовился генеральный бой под Бородином. У Дуровой не было теплой шинели, всю ночь перед боем она без сна мерзла в легком шалаше под холодным ветром. Во время битвы полк Дуровой несколько раз ходил в атаку; перчаток у нее тоже не было, и она еле держала саблю окоченевшими пальцами. Ядром ее контузило в ногу. Нога распухла и ломила нестерпимо. Дурова думала, что получить контузию не значит быть раненой, и, не видя крови, осталась в строю. Но уже не было сил держаться в седле от боли в ноге, от холода и изнеможения. Полежав в лазарете несколько дней в тепле и сытости, Дурова вернулась в полк. Армия продолжала отступать. В Москву вступили французы. Эскадрон Дуровой стоял в нескольких верстах за Москвой, и на ее глазах Москва запылала. Дуровой удалось добраться до Кутузова, она попросилась к нему в ординарцы, сказала, что в прусскую кампанию все командиры хвалили ее за храбрость. Кутузов удивился:
– Разве вы тогда служили? Сколько вам лет? Я полагал, что вам не больше шестнадцати лет.
Дурова ответила, что ей двадцать третий год и что в прусскую кампанию она служила в конно-польском полку. Кутузов быстро спросил:
– Как ваша фамилия?
– Александров.
Он встал и обнял ее.
– Как я рад, что имею наконец удовольствие знать вас лично. Я давно уже слышал об вас.
И оставил ее при себе ординарцем. Она носилась с поручениями от одного полка к другому, иногда от одного крыла армии к другому. Незалеченная нога разбаливалась все больше, мучила лихорадка, Дурова дошла до полного изнеможения. Кутузов обратил внимание на ее бледность и худобу, узнал о контуженной ноге и отправил на излечение домой к отцу.
Дома Дурова пробыла до мая 1813 г. и выехала на фронт, когда наши войска были уже в Пруссии. Участвовала еще в нескольких сражениях. Она замечала, что носится какой-то глухой, невнятный слух о ее пребывании в армии. Многие рассказывали ей ее историю со всевозможными искажениями: один описывал ее красавицей, другой уродом, третий старухой, четвертый давал ей гигантский рост и зверскую наружность. Сообщали, что служила она в военной службе только для того, чтобы не разлучаться со своим любовником-офицером. Товарищи по полку удивлялись, что у нее нет усов, считали ее не старше восемнадцати лет, спрашивали: «Когда, брат, у тебя вырастут усы?» Но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах показывали Дуровой, что они подозревают ее пол.
Война кончилась. Старик-отец звал Дурову домой,
– Ах, боже мой, я так давно отвык от этого!
Дурова несколько раз была у Пушкина на его каменно-островской даче, он еще несколько раз был у нее и совершенно очаровал своей деликатностью и отзывчивостью. Большой отрывок из ее записок он напечатал в своем «Современнике» с очень лестным предисловием, взялся издать записки целиком. Но за Пушкина вступился его друг Плетнев. Он объяснил Дуровой, что Пушкин из любезности взялся за издание ее записок, но что он завален делами по горло, у него совершенно нет времени заниматься ее делами. Дурова поручила издание книги своему племяннику.
А. Я. Головачева-Панаева, видевшая Дурову приблизительно в это время, описывает ее так: «Она уже была пожилая и поразила меня своею некрасивою наружностью. Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Костюм ее был оригинальный: на ее плоской фигуре надет был черный суконный казакин со стоячим воротником и черная юбка. Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские; она села на диван, положив одну ногу на другую, уперла одну руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала». Дурова стала в Петербурге героиней дня, ее всюду приглашали нарасхват, желая увидеть воочию таинственную «девицу-кавалериста», о которой давно уже шло так много рассказов. Пребывание свое в Петербурге Дурова описала в курьезной книжке «Год жизни в Петербурге, или Невыгоды третьего посещения» (1838). По-видимому, в непосредственном общении Дурова была очень неинтересна и сера. Она рассказывает в книжке, как ее радушно приглашали в самые знатные дома. В первое посещение она была в центре общего внимания, во второй раз ее встречали довольно холодно, в третий – либо высылали сказать, что хозяев нет дома, либо приняв, настолько не обращали на нее никакого внимания, что она в негодовании уходила. И с горечью она пишет в книжке: «После третьего посещения я никому ни на что не надобна, и все решительно охладевают ко мне, совершенно и навсегда». Записки Дуровой под заглавием «Кавалерист-девица» вышли в 1836 г. и имели большой успех, вполне заслуженный. Написаны они ярко и талантливо, с подкупающей простотой и тонкой приметливостью; например: «бал был, как все другие балы, – очень весел на деле и очень скучен в описании». Дурова написала еще целый ряд повестей и романов. Они в свое время имели успех и были благоприятно встречены критикой.
Дурова прожила очень долго – до 83 лет. Ходила в полумужском или мужском костюме, в мужской шляпе, говорила о себе в мужском роде и терпеть не могла, когда ее называли женским ее именем. Сын ее Иван Чернов, засватав невесту, просил у матери благословения и назвал ее в письме «маменькой». Дурова разорвала письмо и ничего не ответила. Брат ее надоумил племянника, он написал матери второе письмо в строго деловом тоне и получил благословение. Почти до конца жизни она любила ездить верхом; садилась в седло как мужчина, – «встала в стремя и полетела!». Страстно любила животных, квартира ее была приютом для всех бездомных собак и кошек. Была очень добра и к людям; совершенно не вникая в дела, усердно хлопотала за каждого просителя перед своим другом, елабужским городничим Ерличем, сменившим ее брата: «Вот эта бабочка просит и плачет, что будто бы ее мужу подкинули шлею какую-то. Будьте к ней милостивы». Или: «Не сделаете ли вы милость для этой солдатки, дать ей какую-то квартиру? Она называет ее «денежною». Ей-богу, я не понимаю, что это значит, а только прошу вас, если можно, дать ей эту квартиру». Денег беречь не умела. После ее смерти остался всего один рубль.