Пушкин. Тридцатые годы

Издание подготовлено при содействии Литературного агентства и школы «Флобериум»

Миссия «Флобериума» – открывать звезды и дарить их людям, чтобы жизнь стала ярче

Произведение издается в авторской редакции

Основу настоящей книги составляют пушкиноведческие статьи последних четырех лет, почти все они опубликованы в журналах «Вопросы литературы» или «Новый мир», за что автор выражает признательность упомянутым изданиям.

Исключение составляет глава «Пушкин и Николай I. Хроника отношений», являющаяся извлечением из монографии 2019 года «Пушкин и Николай I. Исследование и материалы» (СПб.: Нестор-История, 2019) [1] , где она представлена в качестве вступительной. Также и в нынешней книге в результате некоторой переработки она носит характер вводной в тему, остальные главы, следующие за ней, являются развитием основных

В книге рассматриваются окончательно сформировавшиеся в тридцатые годы XIX века взгляды Пушкина на те или иные насущные проблемы русской жизни указанного времени, в том числе на польский вопрос в целом и на Польское восстание 1830–1831 гг., в частности («Пушкин и польский вопрос» и в какой-то степени «„Царь или князь?“. К истории публикации стихотворения „Анчар“»), на положение русских крестьян («Беседа с К. Фрэнлендом»), на ужесточение цензуры («Последняя туча рассеянной бури…»), на демократические тенденции, набирающие силу в Европе и в Америке («„Демократическим копытом… “ (Политические воззрения Пушкина)».

Взгляды Пушкина достаточно консервативны, уместно вспомнить здесь утверждение коллеги о том, что «по мере созревания своего таланта Пушкин в своих общественно-политических воззрениях все сильнее сближается с позицией Карамзина и в конце концов разделяет ее едва ли не полностью» [2] .

Но в каждом отдельном случае суждения Пушкина по перечисленным проблемам предстают результатом биения живой творческой мысли, исследование и анализ которой представляет необычайный интерес для автора настоящей книги. Тем более, что Пушкин – «певец империи», монархист, дворянин, помещик – очень редко становился объектом изучения в отечественной пушкинистике, в которой чаще всего выглядел гением, вырванным из контекста своего времени, как фигура вневременная и внесоциальная. [3]

Глава «Александровская колонна или Александрийский маяк?», посвященная известной проблеме, возникающей при трактовке этого итогового пушкинского стихотворения, написана и опубликована значительно раньше, но хорошо вписывается в проблематику предшествующих глав.

Особняком стоят в книге рассмотрение невнятной биографической проблемы двух последних лет жизни Пушкина («Напрасно я бегу к Сионским высотам…») и выявление отдельных существенных отличий языка пушкинского времени от современного («О языке Пушкина»), приводящих порой к неоправданным «открытиям» элементов фантастики в повестях «Пиковая дама» и «Выстрел».

Завершает книгу глава «Проблемы текстологии», критически касающаяся некоторых текстологических решений советского времени. Как и глава «Александровская колонна или Александрийский маяк?», она посвящена произведениям Пушкина тридцатых годов, но написана и опубликована ранее остальных глав.

Эпоха императора Николая I началась 14 декабря 1825 года около трех часов пополудни – после разгона картечью нескольких мятежных воинских подразделений, которые с утра 14 декабря находились на Сенатской площади Петербурга, не совершая никаких действий.

Поэт находился в это время в своем родовом имении сельце Михайловском Опочецкого уезда Псковской губернии и был увлечен новым поэтическим замыслом – поэмой о графе Нулине. В заметке о ней, написанной пять лет спустя, Пушкин вспоминает «довольно слабую поэму Шекспира [5] „Лукрецию”», где самоубийство героини вызывает политические потрясения, и рассуждает в связи с этим о роли случая в истории. А завершает заметку сообщением: «„Граф Нулин“ писан 13 и 14 декабря (то есть одновременно с восстанием декабристов. – В. Е.). Бывают странные сближения».

«Странные сближения» сопровождали поэта всю жизнь. Мы будем касаться их по мере развития нашего сюжета.

Пока же заметим, что приблизительно в это время, то есть между 5 и 13 декабря, Пушкин получил от своего ближайшего лицейского друга Ивана Пущина [6] , участвовавшего в заговоре, письмо с призывом ехать в Петербург [7] . Письмо не сохранилось, и, вообще, мы знаем о нем лишь по записи декабриста Н. И. Лорера [8] в его «Записках». Трудно сказать, какой мыслью руководствовался Иван Пущин в эти роковые дни: то ли рассчитывал приездом Пушкина воодушевить восставших, то ли слишком оптимистически оценивал перспективы готовящегося восстания и собирался превратить возвращение опального поэта в революционную столицу в триумфальное событие.

Если письмо было получено Пушкиным 5 января 1826 года, более вероятным становится первое предположение; если 13 января, то второе (путь до Петербурга, как известно, занимал несколько дней). К сожалению, более точными сведениями о времени получения письма Пушкиным мы не располагаем.

Не будем останавливаться на легендах, связанных с предполагаемым самовольным отъездом Пушкина из Михайловского в начале декабря по подложному билету, поскольку они не имеют прямого отношения к нашей теме, а также и потому, что, украшенные многочисленными и порой малодостоверными подробностями, они много раз воспроизводились в различных популярных книгах о поэте.

Пушкин же, как упомянуто, был занят в эти дни литературными трудами, не откликнулся на призыв друга и не решился в нарушение ограничений в свободе передвижения, наложенных на него ссылкой, поехать в Петербург в столь драматичный для истории России момент.

Дело здесь не в том, поздно или рано получил он письмо Пущина, причина отстраненности поэта от восстания в другом. И не в том даже, что он никогда не принадлежал ни к одному тайному обществу, хотя имел дружеские связи с немалым количеством активных участников заговора, каковыми были К. Ф. Рылеев [9] , А. А. Бестужев [10] , И. И. Пущин, В. К. Кюхельбекер [11] и др., а в том, что в пору михайловской ссылки он уже не разделял сами идеи декабризма, еще близкие ему, по всей видимости, во время южной ссылки. Этим объясняется его предложение Дельвигу [12] в письме от начала февраля 1826 года взглянуть на поражение восстания 14 декабря объективно, «взглядом Шекспира»: «Не будем ни суеверны, ни односторонни, как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» [13] . Чтение Шекспира во время михайловского заточения оказало, как известно, большое влияние на Пушкина и способствовало переоценке ряда воззрений.

А чуть раньше, в том же письме Дельвигу, Пушкин признается: «…но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции – напротив». То же в письме Вяземскому [14] от 10 июля 1826 года: «Бунт и революция мне никогда не нравились» (13, 286).

Интересны в этом смысле показания Пущина, когда его допрашивал лично Николай I: «Общеизвестно, что Пушкин, автор „Руслана и Людмилы“, был всегда противником тайных обществ и заговоров. Не говорил ли он о первых, что они крысоловки, а о последних, что они похожи на те скороспелые плоды, которые выращиваются в теплицах и которые губят дерево, поглощая его соки» [15] .