Пусть умирают дураки
Шрифт:
Как— то в один из вечеров Дженел спросила:
— Ты все время говоришь, какой замечательный парень твой брат Арти. Чем он так замечателен?
Я видел, что наша с Арти история, наш сиротская жизнь завораживает ее. Это импонирует ее чувству драматического. В голове ее, было видно, прокручиваются самые невероятные фильмы и сказочные истории о том, какой бывает жизнь. Двое молодых мальчишек. Очаровательно. Ожившая фантазия в стиле Уолта Диснея.
— Значит, тебе хочется послушать еще одну историю про сирот? — спросил я. — Тебе нужна счастливая история или правдивая история? Тебе нужна ложь или тебе нужна правда?
Дженел сделала вид, что обдумывает ответ.
— Сначала попробуем правду, — наконец сказала она. — И если она мне не понравится, тогда расскажешь мне ложь.
Тогда я рассказал ей, что все посетители нашего приюта всегда хотели усыновить
А Дженел сказала насмешливо:
— Ах ты, бедняжка.
Но когда она это произнесла, хоть и с улыбкой, рука ее в этот момент скользнула вниз вдоль моего тела, и она не убрала ее.
В то воскресенье, когда нас с Арти заставили надеть форму для усыновления, как мы ее называли, мне было семь, а Арти — восемь лет. На нас были голубые пиджачки, белые накрахмаленные рубашки, темно-синие галстуки и белые фланелевые брюки. Ботинки тоже были белые. Нас тщательно причесали и доставили в приемную заведующей, где уже ожидала молодая пара, муж с женой, чтобы посмотреть на нас. Нас должны были представить посетителям с обменом рукопожатиями, мы должны были продемонстрировать хорошие манеры, сесть рядышком с ними для разговора и знакомства. Потом полагалось пойти всем вместе прогуляться по территории приюта мимо огромного сада, мимо футбольного поля и мимо школы. Особенно отчетливо я запомнил, что женщина была очень красива. Что, будучи всего лишь семилетним ребенком, я влюбился в нее. Было ясно, что ее муж также влюблен в нее, но что вся эта идея с усыновлением не так уж его и радует. Очевидным в тот день стало и то, что женщине чертовски понравился Арти, но не я. И, вообще-то, я не мог ее винить. Даже в свои восемь лет Арти был красив почти взрослой красотой. Кроме того, все черты его лица были вырезаны очень отчетливо, и хотя мне и говорили, что мы похожи, и всем было ясно, что мы братья, я то знал, что был как бы смазанным вариантом Арти, как если бы его первым вынули из формы. Отпечаток получился безукоризненным. Ну а я, как вторая копия, из-за прилипших кусочков воска вышел неказистее: нос получился больше, губы толще. Арти обладал изяществом девушки, в то время как кости моего лица и тела были толще и тяжелее. Но я никогда не ревновал к своему брату по этому поводу — вплоть до того дня.
Вечером того же дня нам сообщили, что молодая пара должна приехать в следующее воскресенье, и тогда решится, усыновят ли они нас обоих или только одного из нас. Сказали нам также и то, что люди эти весьма богаты, и насколько это будет важно для нас, если они возьмут хотя бы одного.
Помню этот разговор с заведующей, которая говорила очень доверительно. Это была одна из тех задушевных бесед, которые взрослые иногда проводят с детьми, предостерегая от таких злых чувств, как ревность, зависть, недоброжелательность и призывая нас к душевной щедрости, достижимой разве что святыми; а что же говорить о детях? Мы слушали ее, не произнося ни слова. Лишь кивали и заучено отвечали: «Да, мэм». На самом деле не понимая, о чем, собственно, идет речь. Но, хоть мне и было всего семь лет, я знал, что должно было произойти. В следующее воскресенье мой брат Арти уйдет вместе с той богатой и красивой леди, оставив меня одного в приюте для сирот.
Даже в детстве Арти никогда не задавался. Но вся следующая неделя проходила над знаком нашего с Арти отчуждения — единственная неделя в нашей жизни. В ту неделю я ненавидел его. В понедельник после уроков, когда мы пошли играть в регби, я не взял его в свою команду. В спортивных играх я был авторитетом. За те шестнадцать лет, что мы провели в приюте, я всегда был лучшим атлетом среди сверстников, и прирожденным лидером. Поэтому капитаном одной из команд всегда выбирали меня, и, набирая себе команду, первым я всегда брал Арти. В тот понедельник единственный раз за все шестнадцать лет я не выбрал Арти. Во время игры, хотя я и был на год младше, все время старался ударить его, как только он завладевал мячом. Сейчас, тридцать лет спустя, я все еще помню изумленное выражение его лица, его обиду. Вечером, за ужином я, вопреки обычаю, садился за стол отдельно от него. И не разговаривал с ним ночью, когда мы ложились спать. Как-то, в один из дней той недели, отчетливо помню до сих пор, когда после окончания игры он шел по полю, а у меня в руках был мяч, я совершенно хладнокровно сделал спиральный пас с двадцати ярдов и попал ему прямо в затылок, так что сшиб его с ног. Я просто швырнул мяч. Для семилетнего мальчишки точность попадания была просто замечательной. Даже сейчас меня поражает та сила злонамеренности,
Он не стал отплачивать мне тон же монетой. Но это только прибавляло мне злости. Как бы я не задевал его, не унижал его, он просто смотрел на меня вопросительно. Ни один из нас не понимал, что с нами происходит. Но одна вещь, я знал, заставила бы его огорчиться. Арти всегда аккуратно относился к деньгам, которые мы с ним копили, выполняя от случая к случаю разные работы в приюте.
У Арти была специальная банка, куда мы складывали все эти десятицентовики и четвертаки, и он хранил ее в своем шкафчике для одежды. После обеда в пятницу я выкрал эту стеклянную банку-копилку, пожертвовав ежедневным матчем по регби, и побежал в ту часть территории, где росли деревья и закопал ее. Я даже не пересчитал деньги. Банка была заполнена медяками и серебром до самого горлышка. Арти хватился банки лишь на следующее утро, и тогда он посмотрел на меня, как бы не желая верить, но ничего не сказал. Теперь он избегал меня.
Следующий день было воскресенье, и нам следовало явиться к заведующей, чтобы нас одели в костюмчики для усыновления. В то воскресенье я встал рано, еще до завтрака, и убежал в лесок, что рос за зданием приюта, чтобы спрятаться там. Я знал, что должно было произойти в тот день. Что Арти оденут в костюмчик, и эта красивая женщина, в которую я успел влюбиться, заберет его с собой, и я его больше никогда не увижу. Но у меня, по крайней мере, останутся его деньги. За — бравшись в самую гущу леска, я лег на землю и уснул и проспал весь день напролет. Когда проснулся, было уже почти темно, и тогда я побрел назад. Меня привели в кабинет к заведующей, и та всыпала мне двадцать ударов деревянной линейкой. Но это меня нисколько не расстроило.
Когда я вошел в спальню, то с изумлением увидел Арти, сидящего на своей кровати и дожидавшегося меня. Я никак не мог поверить, что он по-прежнему здесь. Припоминаю, что, когда Арти ударил меня в лицо, в моих глазах стояли слезы. Он ударил меня и потребовал свои деньги. И тут он набросился на меня, молотя кулаками и пиная куда попало, и кричал, требуя обратно деньги. Я старался защищаться не причиняя ему вреда, но в конце концов я его приподнял и отшвырнул от себя. И вот мы сидели, уставившись друг на друга.
— Нет у меня твоих денег, — сказал я ему.
— Ты их украл, — возразил Арти. — Я же знаю, что ты их украл.
— Нет, не я, — ответил я. — Нет их у меня.
Мы в упор смотрели друг на друга. В тот вечер мы больше не разговаривали. Но на следующее утро, проснувшись, мы снова были друзьями. Все осталось таким, как и было раньше. О деньгах Арти меня больше никогда не спрашивал. А я ему так никогда и не рассказал, где я их закопал.
О том, что произошло в то воскресенье, я ничего не знал до того дня, когда однажды, годы спустя, Арти рассказал мне, что, узнав о моем побеге, он наотрез отказался облачаться в свой костюм для усыновления, что он вопил и ругался и пытался ударить заведующую, и что его побили. А когда молодая пара, желающая его усыновить, все же настояла, чтобы его увидеть — тогда он плюнул в эту женщину и обругал ее всякими грязными словами, какие только могли придти в голову восьмилетнему. Сцена, по словам Арти, была ужасной, и заведующая снова задала ему хорошую взбучку.
Когда я закончил рассказ, Дженел встала с кровати и пошла налить себе еще один бокал вина. Она снова залезла в кровать и, склонившись надо мной, сказала:
— Хочу познакомиться с твоим братом Арти.
— Никогда, — ответил я. — Все девушки, с которыми я заходил к Арти, немедленно в него влюблялись. Собственно говоря, я и женился-то как раз из-за того, что моя будущая жена оказалась той единственной девушкой, которая не влюбилась в Арти.
— А ты так и не откопал ту стеклянную банку с деньгами?
— Нет, — ответил я. — Да я и не хотел ее откапывать. Я хотел, чтобы она оставалась в том лесу, дожидаясь какого-нибудь мальчишку, который мог бы случайно найти ее там, и для него это было бы волшебством. Мне она была больше не нужна.
Дженел пила вино и вдруг сказала с ревностью, которую всегда испытывала ко всем моим эмоциональным привязанностям:
— Ты любишь его, не правда ли?
Но на это я просто ничего не мог ответить. О том, чтобы использовать слово «любовь» для описания своего отношения к Арти или к любому другому мужчине, я просто никогда не думал. И кроме того, Дженел употребляла слово «любовь» слишком часто. Поэтому я ей ничего не ответил.