Пустота
Шрифт:
Десяти или пятнадцати минут не прошло, как в саду кто-то возник. Это был парень лет шестнадцати, немного ниже Марни ростом, в узких серых джинсах, закатанных до половины щиколоток. Белая футболка была ему мала, а черные сапоги на шнуровке покрылись засохшими пятнами и брызгами желтой или розовой эмалевой краски. Мальчишка привел собаку, длинноногого бордер-терьера с шерстью цвета песка, короткой и жесткой, и неряшливыми ушами. Мальчишка и пес остановились посередине лужайки. Обоих словно зачаровал вид обвалившейся беседки.
Марни высунулась в окно.
– Извините! – позвала она. – Извините, могу я чем-то вам помочь?
Он ее словно не слышал. Марни вышла на лужайку и остановилась за его
– Извините! – окликнула она снова, чуть громче, чем намеревалась. – Вы не против, если я поинтересуюсь, что вы здесь делаете?
Он подскочил от неожиданности. Лицо у него оказалось обветренное, словно он жил где-то на холмах Даунса под постоянными порывами. Руки – жилистые и сильные.
– Я не знаю, что вы себе подумали, – ответил он, – но я пришел к женщине, которая тут живет.
Он выжидательно уставился на нее, потом, когда Марни не нашлась что сказать, продолжил:
– Она старая. Она тут уже много лет живет. Она ходит за покупками в Уиндлсхэм.
Он дернул плечом, то ли полупожал, то ли поморщился.
– Некоторые ее любят, некоторые нет. У нее работа бывает.
– Какая работа?
Да не сильно много работы, сказал парень, просто покрасить.
– Я недалеко живу, – сказал он. – Она говорила, если мне нужна будет работа, я могу позвонить.
– Тут нет работы. Тут ни для кого нет никакой работы.
Парень попытался осмыслить услышанное. Марни заметила, что он, кажется, ориентируется только на буквальный смысл слов, а язык жестов, тон или голос игнорирует.
– Она ходит за покупками в Уиндлсхэм, – повторил он, будто это все объясняло. – Она берет пинту «харви».
Он утер лицо левым предплечьем. Собака неожиданно гавкнула: звук получился негромкий, но резкий и раскатился по саду, словно плач какого-то менее известного животного.
– Это у меня новая сука, – сообщил он Марни. – Я ее у тех, внизу в имении, взял. Некоторые говорят, что она опасная, но я-то знаю, что нет.
Перебирая передними лапами, собака принюхивалась к воздуху заостренной мордочкой и казалась слишком маленькой, слишком услужливой, чтобы кому-то причинить вред. То и дело она переводила взгляд с Марни на мальчишку, словно ища подтверждения увиденному. Да, хотелось объяснить Марни, это трава. Это лужайка. А вот дерево, и на нем голубь сидит. А это груда досок на месте беседки моей мамы, похожей на русский теремок: все верно. Сегодня утром мама умерла. Как это на нее похоже: умереть без одежды, на пороге русского теремка-беседки, чтоб ее пожарные нашли. О ней многое можно сказать по одному этому. И я не знаю, вдруг подумала она, что скажет Энни Мэй.
– Не надо беспокоиться из-за этой сучки, – сказал мальчишка. – Она и ребенка не обидит.
– А что это за собака?
Парень лукаво взглянул на нее.
– В хозяйстве у меня, – ответил он. – А тут старая женщина живет, ее Анна зовут. Она говорила, тут какая-то работа есть.
– Нет здесь работы, – сказала Марни. – Не знаю, кто ты, но, что бы ты ни рассчитывал от нее получить, тут ты этого не найдешь.
И добавила:
– Тут никто теперь не живет, кроме меня.
Мальчишка поморгал.
– Ну она же должна где-то тут жить, – протянул он, потом неожиданно просек ситуацию и побрел прочь через лужайку. Плечи сутулые, туловище жилистое и напряженное, но походка ленивая, расслабленная; казалось, верхняя и нижняя части его тела плохо знакомы. Терьер последовал за ним, весело прыгая и тявкая, дергая хозяина за пятки и требуя внимания. Миновав дом, мальчишка остановился и завозился с задвижкой на боковых воротцах.
– Если бы мне дали работу, я бы тут в туалет не стал ходить, – заверил он. – Я бы в деревне сходил.
Марни так озадачило это заявление, что она прониклась чувством, будто исключительно по ее вине они оказались так очевидно не способны к взаимопониманию. Она берет пинту «харви». Где мама повстречала этого парня и как, Марни предпочитала не задумываться.
– Погоди! – окликнула она его. – Постой.
Если ему нужна работа, пускай хоть разберется в том бардаке, что после Анны в ванной остался. Он по виду достаточно крепкий парнишка.
На следующий день доктор Хелен Альперт, осознав, что ей приснился один из снов Анны Уотермен, проснулась ошеломленная, швырнула на заднее сиденье «ситроена» старенький мягкий чемоданчик от «Mulberry», отменила все сеансы на ближайшее будущее и закрыла консультационный кабинет. К четырем часам пополудни, использовав почти двухнедельную норму купонов на топливо, она стояла на дорсетском берегу в Стадленде. Несмотря на ветер с моря, запах соли, нырки чаек в турбулентном воздухе над скалами Грейт-Хэрри, память о сновидении стряхнуть не получалось.
Ей приснилось, что все ее вещи пропали из старомодного бюро, которым она пользовалась в рабочем кабинете, но, порывшись в потайных ящичках и на прихотливо отделанных маленьких полочках, она обнаружила кое-какие предметы, оставленные похитителем взамен. Черствые сэндвичи да объедки фруктов: это ее рассердило и вызвало приступ омерзения. Она боялась, что в любой момент он вернется. Место, в котором она оказалась, представляло собой сущую развалюху, открытую ветрам: первый и, вероятно, единственный этаж прогнившего дома, который по-прежнему использовался – в условиях долгого и неторопливого кризиса, вызванного какими-то ошибками человеческого или политического толка. Дверные проемы без дверей. Окна целые, но без штор. Все время шел дождь. Стены и мебель – в основном дешевые шпоновые шкафчики и полки, с которых лак облез от солнечного света и долгого использования, – отсырели и вздулись волокнистыми, чешуйчатыми, кольцеобразными волдырями. Взглянув на стену возле двери, Хелен увидела, что оттуда, словно грибок, прорастает вагина немного крупнее обычной. Цвет у вульвы был какой-то неправильный. Половые губы – коричневато-желтые, жесткие, словно деревянные. К вагине прилагалось тело, но из стены оно еще не вылезло. Оно продолжало через нее пробиваться. Ей показалось, что на это могут уйти годы. И хотя влагалище было несомненно взрослой женщины, тело принадлежало куда более молодому существу. Девочке, с толстым животиком и недоразвитым костяком. Влагалище располагалось в той же вертикальной плоскости, что и стена, однако тело и лицо выглядели укороченными, сплюснутыми, отходящими от него под анатомически невозможным углом. Тем не менее слияние их со стеной было безупречно бесшовным. Лицо она видела плохо, но то явно улыбалось. Во сне Хелен вскрикнула, исполнившись унизительной вины и ужаса. Она себя слышала, но остановиться не могла.
Все это – часть чего-то большего, подумала она: болезненное чувство потери вещей, открытая элементам природы развалюха, которую продолжали использовать, тело, бесшовно сочлененное со стеной и возникающее оттуда, как в очень замедленном повторе. Пробуждение принесло пространственную дезориентацию, и чувство это сохранялось большую часть утра. Даже сейчас, глядя на отливавшие титаном воды Стадлендского залива, где маленькая белая лодка прогрызала путь к серому горизонту, она все еще чувствовала себя не в своей тарелке. Ей казалось, что глубоко внутри изъяты некие жизненно важные фрагменты ее личности. Ей казалось, что сама эта личность надломлена – надломилась, она теперь осознавала, уже давно, – однако что именно сломалось, ей никогда не суждено будет постичь.