Пустота
Шрифт:
В жизни, подумалось ей, можно упасть духом. Упасть от собственной тяжести во время беременности. Выпасть из круга общения.
Господь свидетель, ей все эти три поступка довелось совершить.
– Мое падение было долгим, – так и слышала она собственный голос, кому-то что-то объясняющий, – и сопровождал меня в нем весь тот хлам, который, как мнилось, я оставила позади.
Обращаясь к коту, она проговорила:
– Какое jouissance тебе по нраву?
Падая, она видела, как слабо, бесцельно колышутся ее руки. Ноги словно бы вращали невидимые педали. Чувство падения, размышляла Анна, схоже с попыткой перейти поток вброд: чем сильнее противишься течению, тем меньше контролируешь. Сердцебиение учащается, все усилия впустую. Чувствуешь, что начинаешь тонуть. Такие мысли допускать нельзя. Важнейшее различие, которое следует
В очень высоком, темном и светлом одновременно. Как ресторан, куда они с Марни любили захаживать на ланч, но перенесенный в корпус заброшенной уопингской [121] электростанции. Она испытывала страх. Она мало что видела, но и доступного-то зрению не понимала. Ее окружали люди. Они жестикулировали и пялились на нее, пытаясь приблизить к ней лица. Их губы размыкались и смыкались, Анна чувствовала себя пойманной в аквариумном баке рыбой. Они изучали ее.
– Как близко я могу подойти? – спросил кто-то спутника и тут же добавил: – У нас есть хоть какое-то представление, откуда она взялась?
121
Уопинг – старый район доков на Темзе в Восточном Лондоне. В настоящее время доки не используются, заводские и складские помещения либо заброшены, либо перестроены под элитное жилье.
– У нас ни о чем нет никакого представления.
Смех.
– Кажется, она падает. Застигнута в падении.
– Вряд ли это предположение нам поможет, Гейнс.
Фактически Анна чувствовала себя так, словно ее застигли справляющей нужду посреди вокзала Ватерлоо в час пик. У нее сохранялось ощущение близости кота Джеймса: он был так близко, что взгляд на нем не сфокусируешь, и от этого кружилась голова. Обескураживающее чувство. Она уже не казалась себе в полной мере Анной, но и никем другим в полной мере тоже. Скулы у нее стали какие-то неправильные. Ее размазало и разнесло по значащим сторонам парадокса или конфликта, как на картинах Фрэнсиса Бэкона. В то же время казалось, будто ей в неподходящую для этого часть тела воткнули что-то большое или, еще хуже, что это она его проткнула собой. И вовсе нестерпимым ее нынешнее состояние делала природа этого объекта.
То была ее жизнь.
Секхет, Милашка Минни, Мэтти. Мутти. Розы, Радтке, Эмили-Мизери. Девушка Разбитое Сердце и Имоджен. Доминатрисса Первой Точки Лагранжа. Я тяну за один конец, она – за другой. Этой женщине никогда не стать частью меня. Я ей говорю: падай себе своей дорогой. Проваливай, ты, сука. Чтоб и духу твоего здесь не было. Там третье существо рядом с нами говорит, она и четвертое, и пятое. Тут воняет котом и каким-то грязным животным. Так мы ни в жисть не попадем туда, куда направляемся. Меня зовут. (Изабо. Мирабель, Рози Глоу. Малышка и Пак-43. Шаклетт, Пукси, Темерэр, Стормо! и Те Фаатурума.) Я падаю в беседку и кричу всякие глупости. Никто не слушает…
В городе Саудади дело Тони Рено по необходимости отнесли к нераскрытым.
Вскоре после этого тощий коп Эпштейн оказался в патруле с некой Гриллс. Ночь выдалась приятная. Шел небольшой дождь. Движение на Туполев-авеню было не таким интенсивным, как обычно. Брейкдансерши при полном параде, в мамбо-карамельных туфлях лодочкой, скучали на углу возле «Джонсон и Хром». Бои в «Pr^eter Cur» протекали вяло. От Плацебо-Хейтс до Воронки, от Ретайро-стрит до Бизли-стрит индустрия развлечений взяла вынужденный выходной.
Глоубтаун, два часа пополуночи. Эпштейн и Гриллс выбрали это время для беседы о войне. Гриллс полагала, что война может оказать перманентное воздействие на общественный ландшафт. Криминальный
– Это атака?
– Не думаю, – сказала Гриллс. – Видала я атаки, но это… – она помедлила, подбирая слова, – куда масштабней.
В пятистах милях над их головами K-рабли исчезали со своих орбит, чтобы почти тут же появиться в других местах. Пустоту заполнил жаркий шепот их систем связи. Минуту назад они пасли стадо ржавых развалюх, а теперь столкнулись с пустотой. Десять миллионов метрических тонн психофизического мусора, запаянного в контейнеры размером от гроба до крупного астероида, исчезли. Эту новость не замедлили подхватить все СМИ. В небе яростно возгорелась какая-то новая физика, и спустя считаные наносекунды карантинная орбита Саудади полностью опорожнилась на глазах у жителей планеты, будто ее содержимое утекло в водослив. Карантинная полиция пришла в замешательство. Остальные свидетели случившегося – в восторг. По всему Глоубтауну люди выбегали из баров и танцзалов нуэвского танго, задирали головы и глядели в дождь. Эпштейн и Гриллс, обрадовавшись развлекухе, призвали их к порядку.
– Тут не на что смотреть! – для проформы блажили они, но и сами смотрели в небо.
– Да все равно это дерьмо никому не нужно было, – заметила Гриллс, озвучив охватившее всех за следующие несколько часов облегчение.
В двух-трех улицах от патрульной парочки, в квартирке такой близкой к некорпоративному космопорту, что стены ее едва уловимо меняли геометрию каждый раз, как прибывал корабль, дела генетического портняжки Джорджа шли своим чередом.
Его, конечно, малость раздуло. Внутренние перемены брали свое. Тем, кто его бы нашел, трогать Джорджа едва ли стоило. И разумеется, он был мертв, так что влияние на мир оказывал незначительное. Но здесь, в старой комнате ассистентки, все еще сохранялось то, что следовало бы назвать его отпечатком. В данном масштабе. Зафиксируй кто эту комнату в контексте пары сотен лет, Джордж, как и все, кто проводил тут какое-то время, обратился бы в темный дым, проносящийся через нее. Как бы настойчиво ни пытались они зафиксировать самоидентификацию в одном масштабе, она ускользала от них на другом. Они считали себя людьми, но в действительности были не более чем призраками или рекламными объявлениями – короче, тем, что роится или плывет в воздухе.
Счастливая Пантера, Бруна, Кыштым, Королев Р-7, Ангел Парковочной Орбиты. Дженис. Дженни. Джеральдина. Ах ты чертова дешевка. Вали отсюда! Уходи и не возвращайся! Октябрь переходит в ноябрь. Западный Лондон меняет обличье и на секунду кажется комфортным. Потом входит Майкл, и все по кругу. Семилетняя Марни: «В бумажном пакетике собачьи какашки, и он их сжег». Ты не камера, но так или иначе ты присутствуешь во всем, что совершаешь, ты становишься описанием настоящего. Мы падаем в темный переулок и кого-то убиваем. «Мое имя!» – кричит она. И снова кого-то убиваем…
Тем временем за тысячу световых лет от дома ассистентка и сама претерпевала перемены. Быстрые и неопрятные. Мир распался на пиксели, и те заструились вокруг угрями, после чего собрались заново. Она смотрела в палату словно бы через тонированное стекло или с очень отвлеченной позиции.
Часть ее была возрастом миллион лет и размером с коричневый карлик; другие части, по крайней мере на данный момент, поддавались описанию лишь как «еще какие-то». Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась какая-то паста. Спроси ее кто, как она себя чувствует, она бы ответила: