Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Бегут годы, шумит вокруг новое поколение. В питейном доме, в Мегиддо, молодые люди смакуют последние новости: какой царек с каким опять сцепился, ведь местные войны, как семейные свары, беспрерывно завязываются то в приморской низменности, то в горах. Со скучающим любопытством слушают они довольно крепкого старика, описывающего мелкие и жуткие детали, чтоб убедительней было, какого-то давнего перехода посуху через Тростниковое море. За стариком давно укрепилась слава сумасшедшего, но щедро платящего богача, а Событие кажется каким-то до замшелости древним обломком полузабытой легенды, подобным черепкам сосудов, которые находят на караванных
В жаркий полдень, не веря глазам своим, с колотящимся сердцем, замечает он существо с кошачьими повадками на улице у питейного дома, уставившееся в него знаменитым немигающим взглядом ищеек семейства Тамит. Несомненно, это Тамит-младший, который — и это старик отлично помнит — был послан с массой, ушедшей в пустыню. Выглядит он измотанным, усохшим да и одеждой не блещет, но никто на него не обращает внимания, таких бродяг и нищих здесь пруд пруди. Только бы его не спугнуть.
Вот поднял руку, сложил пальцы в знак, понятный лишь им обоим. Старик отвечает.
Изголодавшийся вонючий пес — только так называли подопечные Яхмеса людей Тамита — с животной жадностью набрасывается на еду и с не меньшей страстью, захлебываясь и брызгая слюной, пытается избыть накопившееся в душе за столь долгое время: ему было приказано встретить связного здесь, в Мегиддо, но ведь столько лет прошло, поэтому он глазам своим не поверил, увидев самого Яхмеса, но понял, какое важное значение придает повелитель Кемет и наместник Амона-Ра его, Тамита, сведениям. К сожалению, ему пришлось бежать после бунта Кораха, в подготовку которого он вложил немало сил, но слишком великим был риск — люди Иошуа бин-Нуна шли за ним по пятам. Но в общем там у них полный развал, люди дышат ненавистью, уже несколько раз хотели побить Моисея и Аарона камнями. По его, Тамита, мнению, стоит повелителю мира снарядить несколько сот колесниц, и вся эта масса как переспелый, прогнивший плод падет ему в руки.
— Ты вел какие-либо записи?
— Что вы! Только схему их передвижений.
— Дай мне ее.
Тамит засуетился, пытаясь достать из лохмотьев одежды своей папирус, завернутый в тряпье, при этом не переставая жевать.
— Где они сейчас?
— Думаю, здесь, — Тамит ткнул грязным пальцем в папирус, и вдруг острое чувство опасности кольнуло его в сердце, и дрожащим, почти блеющим голосом он спросил: — Ну что там у нас, в стране родной?
Более глупого вопроса, сразу выдавшего весь его звериный страх, быть не может.
Ответа не последовало. Яхмес сосредоточенно изучает схему. Засосало под ложечкой, еще миг — и Тамит выблюет все, что с такой необузданностью вбил в свое брюхо.
— Куда они собирались направиться?
О, этот голос, похожий на металлический звук ножа, который тебе сейчас всадят между лопаток…
— Вот сюда, в сторону гор Моава… Где у вас тут… По нужде, — закричал проходящему служке, бросился со всех ног. Никогда в жизни его так не рвало, выворачивая наизнанку все внутренности, никогда в жизни он не испытывал такого ужаса, каждый миг сжимаясь над отверстием, из которого несло ужасной вонью, в ожидании ножа, который войдет между лопаток. Безжалостность Яхмеса была притчей во языцех. Так оплошать, так потерять бдительность! Готовый через отверстие уборной выбраться наружу, даже окунуться в дерьмо, Тамит все же выглядывает украдкой в зал.
Яхмес исчез.
Никто его не задерживает. За все заплачено.
Призрачной тенью, остро пахнущей смесью блевотины и дерьма, Тамит
Яхмес пытается сдержать невероятную, распирающую его радость: такая удача. Только за это стоило оставить в живых вонючего пса.
4. Иерихон
Надо добраться до Иерихона. Там у него давний — с тех дней, когда Яхмес был приближенным и доверенным фараона (как это давно было!) — истинный почитатель: начальник крепостной стражи, стерегущей стены, о крепости которых по всему плодородному Полумесяцу ходят легенды. Зовут этого человека Ойнос, и родом он с острова Крит, но всю жизнь связан с Иерихоном ханаанским — городом блуда и всех семи смертных грехов.
Если, по словам незабвенного учителя Итро, страна Кемет — лавка древности, то, по его же словам, Иерихон — лавка мерзости.
С купеческим караваном из Тира в Иерихон Яхмес посылает письмо Ойносу, тот присылает за ним в Мегиддо несколько верховых воинов, и в испепеляющий полдень, закутанные в бурнусы с головы до ног, едут они от великого моря, высоко встающего на западе колыбелью неба цвета серого жемчуга, все глубже погружаясь в котловину, и кажется, великое море за их спинами все более тяжко нависает в небе над ними.
Странное ощущение проживания, вернее, прожигания жизни в этом пространстве слепого жара, белесой гипсовой земли возникает при взгляде на любой мерцающий в мареве соляной столб, и эта, казалось бы, скучная скульптура природы уже обрела вечную привлекательность и проклятость женщины, жены Лота, обернувшейся на обреченный город и обернувшейся соляным столбом.
Явление гибнущего города в этих краях куда как знакомо, и призраки Содома и Гоморры, погруженные в пекло хамсина, колышутся над свинцово-неподвижной тяжестью вод Мертвого моря, к которому, навек опережая любого всадника, несутся своими горбами, подобно стаду верблюдов, горы, внезапно встающие на дыбы и обрывающиеся безмолвным обвалом, и эхо его катится через тысячелетия.
Яхмес с любопытством вглядывается в этот обрыв, чреватый множеством пещер, подземелий, скрытых кладов отошедшей жизни. Словно бы все племена, народы, царства, гонимые по этим верблюжьим холмам и удушающим пропастям несметной конницей деспотизма и беспамятства, на ходу, уже под занесенными мечом, пикой, копытом, впопыхах запихивают самое ценное в кувшины, прячут в пещеры и, ощутив облегчение, умирают — под копытами, колесницами, в безводье, голоде, пекле.
В Иерихон приезжают ночью. Ойнос снял ему комнату в ночлежном доме. Спит городок, погруженный в запахи роскошно-безумных в своем цветении бальзамических растений, индийских цветов и трав, приторно-сладко пахнут эвкалипты, мимозы, магнолии, можно и вовсе одуреть от удушающе тяжкого аромата орхидей — сводящих с ума символов божественного распутства.
Бродит Яхмес во тьме ночи, вглядываясь в окна увеселительных и питейных домов: только за их окнами горит масло в плошках, пламя высвечивает остекленевшие от курения и вина глаза завсегдатаев злачных этих мест, откуда несет наружу томительным, тяжко влекущим запахом женских тел.
Среди выжженной, обнаженной, как срам, убийственной пустыни — гнилостно-сладкий, душно-роскошный оазис забвения души.
Сибаритствующий цветок среди пустыни.
И все же — в сравнении с Мемфисом, Вавилоном, даже Тиром и Сидоном — здесь весь блуд, вся содомия какие-то пыльные, провинциальные.