Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
«Доколе этот народ будет досаждать Мне? Истреблю его на корню, и пойдет от тебя народ, более многочисленный и сильный».
«Господи, — молится Моисей, распластавшись в потоках вод, — что скажут народы, знающие, что Ты призрел нас: Господь не сумел их ввести в Землю обетованную и потом погубил в пустыне…»
В ослабевающих столбах вод, приподняв головы, все видят Моисея на холме, в который ударил сноп огня. Он говорит, и, кажется, гром усиливает его голос — необычно ясный, жестокий, неумолимый:
— Господь и на этот раз всемилостив, но все, кто потерял душу человеческую, выступил против Него,
Поздно ночью, молясь в шатре Господнем, слышит Моисей шум, голоса, лязг оружия. Выглядывает.
Толпа вооруженных людей с факелами движется к шатру.
Вышел к ним Аарон и тотчас вернулся:
— Они умоляют их выслушать.
— Мы страшно согрешили, — говорят они Моисею, — но лучше нам умереть сейчас, чем сорок лет скитаться по пустыне, зная, что нас ждет: стервятники выклюют нам глаза.
— Разве я не предаю земле умерших? — говорит Аарон.
— Мы хотим оружием отвоевать землю, обещанную нам Всевышним.
— Дело это пропащее, — говорит Моисей, — вы преступаете Его повеление и падете от вражеских мечей.
Но — упрямые и безрассудные — ушли в ночь по долине в горы, в сторону Хеврона.
Были биты с позором воинами Ханаана и сынами Амалека, господствующими на высотах, бежали до самой Хормы — заклятого места.
Дышат угрозой сумеречные дали и ближние холмы вокруг Кадеш-Барнеа.
Покидают оазис сыны Израиля — вновь на юго-восток — в пустыню Фаран — в жар, сушь и безводье.
Глава тринадцатая. Мед и горечь вечности
1. И разверзлась земля…
Аарон давно ощущает недоброе, переступающее лапами или змеино пресмыкающееся где-то совсем рядом, иногда на миг проскальзывающее в снисходительной улыбке Кораха или кого-либо из его сподвижников по отношению к молитвам и поучениям Моисея, этого, по их высокомудрому мнению, простака, пастуха, возникшего неведомо откуда, увлекшего эту темную массу байками и навлекшего на нее одни беды.
Внешне кажется — масса смирилась с Божьим наказанием — кочевьем на всю оставшуюся жизнь, и отцы с тревогой и смирением вглядываются в обвеваемые особым светом раскованности и свободы лица сыновей, явно ощущая, как грядущее невидимым, но ослепляющим клином отделяет их, обреченных, от детей, высвеченных тягой к Земле обетованной. О возвращении в Египет без детей и речи быть не может, и потому следует обустраиваться в этой скитальческой жизни, называемой кочевьем, выращивать скот, искать пастбища, рожать детей, забыть о времени, когда проживали в стенах из камня и глиняных кирпичей, и стараться извлекать радость из каждого дня проживания в колыхаемых ветром шатрах, на одном дыхании с пространством, равно отторгаемым и лелеемым, с шатром Господним, который, по сути, тот же шатер, да не тот, и Аарон ощущает это опаляющее его смертельное любопытство массы, наркотическое желание приникнуть хоть краем глаза к любой щелке шатра, проникнуть в него хотя бы на миг и страх это сделать, жаркое дыхание и трепетание этой массы в отдалении — вокруг шатра.
Аарон понимает их, ибо в определенной степени и сам не может освободиться
Всю жизнь исповедующий души человеческие, Аарон чувствует, как Моисей борется с собственным нежеланием открыть заповеданное Им, как бы ставшее его, Моисея, личным душевным кладом, и этой вынужденностью метать «бисер» — не отсюда ли вечное Его понукание Моисеем, вечное подталкивание: «Пойди и скажи сынам Израиля»?
Не потому ли Моисей время от времени жалуется, как на исповеди, Аарону, что у него одно желание — сбежать хотя бы на время в пустыню, побыть одному, как в годы пастушества. Более того, в какие-то мгновения он, Моисей, с невероятной остротой осознает, что требование Его создать некий высокий заповедник жизни для этой массы, вернее, для будущих ее поколений, противоположно желанию Моисея жить в пустыне и в одиночестве. В припадке откровения Моисей винит себя в гордыне, в нечестной игре с самим собой: ведь Он жаждет сближения с человеком, вхождения в душу каждого, а Моисей приблизил к Нему лишь этих высокомерных выскочек, сынов Леви, его, Моисея, двоюродных братьев, — Кораха, сына Ицхара, Дотана и Авирама.
Аарон отлично помнит, как недавно за общей трапезой они с профессиональной чрезмерностью подхалимов лили Моисею елей на голову, пытаясь выведать о его пребывании на вершине Синая, о тайнах ковчега Завета, а Моисей пытался отделываться намеками, заикался больше обычного. Не раз Аарон ловит себя на мысли, что косноязычие Моисея тоже в некой степени уловка, чтобы утаить то сокровенное, что передано ему Им.
Но у этих выскочек крепнет ощущение, что ничего-то особенного Моисей и не знает, а они, логически и философски мыслящие, умнее его.
К Аарону они до поры до времени относились снисходительно: все же обучал и воспитывал их. Даже пытались склонить его на свою сторону. Один из разговоров с Корахом, после вечерней службы, особенно знаменателен. Как бы исповедуясь, Корах перевел разговор на личность Моисея: «Человек действия, а не размышления, решителен, слышит голоса… Но сколько смертей обрушил на нас, уже и не стоящих этого исхода. Да, и в рабстве умирали, но не сразу и не в таком количестве… Разве мы, Аарон, не ощущали Его присутствия и до прихода Моисея? Но не в таком примитивном понимании, как это у жрецов Кемет, которым вынуждены были поддакивать из страха смерти, или у Моисея… Ну что это — „И в начале сотворил Бог небо и землю“? Не выдерживает никакой философской критики».
— Видишь ли, Корах, — сказал Аарон, — это те самые давно искомые всеми слова, которые непроизносимо и ненайденно таились в сущности будущего сотворения мира, и никто в миросознании не сомневался и с трепетным ожиданием, лишенным вообще временной протяженности, готовился к мигу, когда слова эти будут произнесены, потрясут бездну хаоса — тоу ва-воу — и поразят всех неодолимым возникновением реального мира.
— Но при чем тут Моисей? — Зрачки Кораха расширились, словно бы Аарон своей тирадой поставил его на грань безумия.