Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

Баух Эфраим Ицхокович

Господи, какие же неисповедимо гибельные глубины страстей пробуждаются в душах людей, что их не могут остановить никакие Божьи знамения и кары.

2. Аарон

Уже умерла Мириам в Кадеш-Барнеа. И пресеклись все источники, и Моисей словом Господа должен был обратиться к скале, однако не выдержал и ударил в нее посохом, и хлынула вода, но за эту минутную невоздержанность был отлучен от Земли обетованной.

После смерти Мириам прилепился Моисей душой к Аарону как никогда ранее, к Аарону, старшему брату — первенцу, столь искушенному в делах земных, знатоку печали, хранящему оглушительное молчание потерянного поколения, всю жизнь потрясенно вслушивающемуся в безмолвие затаившейся повсюду тоски.

— Можно ли так легко расставаться

с кладбищами на путях наших? — говорит Аарон Моисею. — Обернись: частица твоя остается. Тишина, сладостная печаль и горечь вечности над могилами. Вороны, стервятники, пичуги. Запах детства в долине, заросшей миртом. Разве тебе безразличен этот круг пространства оливкового цвета? Почему тебя ни на миг не тянет оглянуться на эти дни и времена, отбрасываемые, как прах из-под копыт скота? Понимаешь ли ты, что это значит — ждать, пока все поколение вымрет, твое поколение, в котором и с которым ты жил и с которым уйдешь? Я стольких похоронил, что мне кажется, мы все мертвы, хотя и не подозреваем об этом. На этих железных горах, на этих поднебесных кругах — где ты был с Ним — я лишь слышу их голоса, их молчание, вижу их тени, и Ничто дышит совсем рядом — они канули в него, одушевив его своей памятью и своим дыханием. А я что? Я стараюсь укрыться печалью. Я говорю: всё суета сует, но ощущаю их отсутствие, а это и есть любовь, которая бесшумно ступает рядом и скребет мне душу когтями, ибо жизнь утекает песком в воронку. Да, я знаю — лучше быть живым псом, чем мертвым львом, жить, пока тебе дали жизнь, но я не хочу ее, ибо переполнен, как соты медом, их смертью и безмолвием, а ты знаешь, что это — объесться медом.

Молчит Моисей, во все глаза смотрит на Аарона, чувствуя, что прощается с ним.

— Твоя сила и твоя беда, — продолжает Аарон, — в том, что ты, подобно Ему, жаждешь высечь некий идеал человека по своему образу и подобию. Более того, ты слишком замахнулся, задумав по себе лепить целое поколение. О, я бы тоже хотел, но я знаю предел своих сил и слабость души человеческой. Только ты мог сорок лет прожить в пустыне, подобно льву. Но лев требует бескрайних просторов, он велик, но и хищен, ибо по себе мерит силы окружающих. Ты не видишь той силы, которая раздувала твои ноздри там, перед фараоном. Львов он мог убивать руками своих подручных. Но человек, обернувшийся львом, — это уже нечто сверхъестественное, это — от Бога. Он выглядел глупцом, этот называющий себя повелителем мира лысый человечек, могущий мановением мизинца как козявку раздавить любого. Но и этих повелителей мира посещают кошмарные сны, где душа их обречена биться, как подстреленная птица в черном воздухе. Он страшился не столько тьмы египетской, сколько черного солнца в той тьме. Я его видел, это солнце. Я верен тебе, как пес. Но порой на миг слышу шорох крыльев пронесшегося безумия, говорю себе: на этот раз пронесло. А ведь было — на миг — желание умереть, как жаворонок, задохнувшийся от жажды перед миражем. Это после золотого тельца, когда я видел: души исчезают, как уступчивый воск свечи. Я думаю, плоти долго еще снится сон отошедшей жизни, полный ее слепок, но уже насыщенный светом печали и сладостного забвения, которые так редко посещают разум и душу в этой жизни, оставляя неизгладимый след — тропу к месту захоронения. Произносишь имя — как раздуваешь мертвый уголек: в одном звуке умещается все, чего уже нет, как и не было. И всегда меня мучит: видят ли они нас как облако или звезду, или как мы их — в памяти и во сне, когда мы реально прикасаемся к ним, но ощущение какой-то запретности не оставляет нас…

Аарон хоронит потерянное поколение. Пропадает у холмиков, вдыхая бальзамический запах мирта в оазисах. И отправляется народ из Кадеш-Барнеа к горе Ор, где Им назначено Аарону умереть, и он уже настолько там, что с едва сдерживаемым нетерпением идет на гору Ор, поистине мерцающую для него горой света, даже как-то улыбаясь, и сопровождающим его, плачущим исподтишка, это кажется улыбкой помешанного. Снимает Моисей с него одежды первосвященника и облекает ими Элиезера, сына Аарона.

И оплакивают умершего тридцать дней сыны Израиля. И странно думать Моисею о брате в прошедшем времени, вспоминать, как вулканический взрыв свободы среди болот и низин земли Гошен своим

валом залил скепсис Аарона и он подавлял в себе это чувство до последнего своего часа, с плохо скрываемой печалью следя за кажущейся ему слегка примитивной активностью Моисея. Метафизические тонкости, эти подводные камни скепсиса, Аарон хранил в душе, по честности своей не желая их прятать за пазухой.

Кто он, Аарон? Незаурядная личность, попавшая не в свое время, или, наоборот, залог истинности своего времени? Откуда в нем эти тайные ростки высшего презрения к земному? Он не открывал своей души не потому, что боялся побивания камнями или думал, что не настало время, — просто принимал это свое понимание как нечто само собой разумеющееся. Но сила его личности вызывала в окружающих некую ауру тоски, переходящей в приступы буйства. И теперь, после его смерти, все более ощущается, что он становится идолом и совестью потерянного поколения.

Аарон любил рассказывать об индийских аскетах, этих почти мертвецах, внутренне отрешившихся от всего земного и слившихся с их богом без любви к нему. Перейдя определенную черту, они уже не могут вернуться обратно в нормальный мир, хотя внешне, как все, едят и пьют, только глаза — отверстия — провалы в иной, мертвый мир. Мы, говорил Аарон, привыкшие в течение многих поколений твердо ходить по земле, просто забыли о толчках внутреннего огня, вулканических извержениях человеческого духа. По мнению Аарона, Моисей и есть такой вулкан, изнутри к Богу, как те аскеты — вулканы вовнутрь.

И пришел Аарон к Моисею во сне и сказал: расставание наше временное, а не пространственное. Просто твое время для меня остановилось, мое же превратилось в вечность. Потому мы и разновременны. Но, говоря это, Аарон был печален, как никогда, ибо никто не угрожал ему, никто не заставлял его это говорить, даже Он, — ведь угроза — дело живое, значит, несет в себе надежду.

Аарон же был по ту сторону надежды.

3. Яхмес

То, что он остался жив, было даже для него, прошедшего огонь и воду, сверх понимания. Бритоголовый и бритобородый по обычаю страны Кемет, он отрастил волосы и бороду, сменил имя, благо свои люди могли в любом месте плодородного Полумесяца снабдить его нужными документами, но он достаточно скоро убедился, что за ним никто не охотится. С удовольствием, в беспамятном наслаждении ловит он свое отражение в зеркалах, продающихся среди многоцветной пестроты базаров Ура Халдейского, пьет вина в увеселительных домах Вавилона, знаменитая башня двоится в его глазах, пляшут сады Семирамиды, так летуче висящие поверх каменных стен, но упорно отводит глаза от мощно бегущих вод Евфрата. Вообще в Двуречье, вдалеке от моря, он чувствует себя спокойнее.

Удивительно, как память человеческая коротка. Считанные годы прошли со времен События, а люди с трудом припоминают: было что-то вроде бы давным-давно: нашествие жаб, саранчи, язва моровая, тьма долгая, первенцы умирали, но помнят это, может, потому, что шло это подряд, одно за другим, иначе бы начисто забыли. Почему? Кто-то, видно, прогневал богов подземных. Илом забвения покрыло память. Минутами он ловит себя самого на мысли: может, вправду ничего этого не было?

Но приходила ночь. Стоило задремать, как начиналось движение, тяжелый конский топот, металлический звон оружия, скрип колесниц, мощное дыхание коней и людей, и все это давящей массой в шестьсот колесниц единым напором разгорячает воздух…

На этом сон прерывался, ибо был невыносим. Спасало бесконечное странствование — по городам Негева, вотчине царей Амалека, по горам, где проживают амореи.

Однажды ненароком увидел людей, чье развязное и навязчивое любопытство ко всему окружающему и плохо скрываемая неуверенность пробуждают в нем подозрение. Он увязывается за ними, пытаясь поближе рассмотреть их лица. Сердце его тяжко колотится. Он почти не сомневается, он даже припоминает имена некоторых, ведь у него гениальный нюх ищейки на запахи и лица: вот Игаэль, вот Иошуа. Он долго идет за ними, боясь подойти, как боятся иметь дело с призраками. В Хевроне теряет их из виду: как сквозь землю провалились, может, опять в одну из пучин.