Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Аарон задохнулся от стиснувшего горло напряжения, закашлялся, махнул рукой, растворился в темноте…
Уже потянуло рассветной свежестью, Моисей не может уснуть, сидит над свитком, а из головы не выходят слова Аарона: «печаль, обожествленная Его присутствием», — печаль отдана в удел Аарону, и тут Моисей ощущает свою слабость, оттесненность, словно бы Он говорит ему, Моисею: это не твое.
Одно утешение — опять читать эти строки, вспоминая, как слова, выходящие из-под пера, становились твердо, камнем в плоть земли — навеки. Он уже привык к тому, что каждое написанное слово приносит мимолетную радость и вечное раскаяние. Моисей который раз плачет над историей смерти Иакова. Моисей который раз ощущает сердцебиение, вспоминая
Он чувствовал, как ступает по раскаленному песку, приближаясь к убийству египтянина — всего через несколько строк от рождения.
А ведь целая жизнь была между этими строками, оставалась за их пределом, и в ней страна Кемет сотрясала циклопической мощью пространства и антивременем стоящих рядом, но несоединимых вещей и событий. И святое писцовое дело отражало эту несоединимость — в ней не было тяги сверх выполнения египетским писцом своей обязанности. Написанное Моисеем заведомо обладает такой тягой, что всякий, прикоснувшийся к этому тексту любопытством, страхом, молитвой, сопротивляясь, станет проводником, узником, рабом этой тяги, как и сам Моисей.
В свое время он ощутил в египетской цивилизации обломки, на вид склеенные в колоссы и дворцы, чье время прошло, и Сфинкс виделся отработанным каменным знаком предыдущей неудачной попытки Бога сотворить мир, попытки, оставившей эти грандиозные фрагменты.
Тут же знак противостоял камню.
Невидимая сила жизни — видимой смерти.
Моисей писал Книгу как бы в самоотсутствии, вычеркивая себя насильственно. Эта постоянная контролирующая себя тяжесть самоскрывания выработала особый лапидарный язык. Это мучительно — ведь за Писанием шумит, опрокидывает Моисея мир его жизни, все, что ежеминутно питает или отравляет его душу. Но чувство языка, этого речевого ключа, несущего ток Его мира, приносит в душу Моисея радость, и ток этот яростно, как вода, обтачивающая камни тверди, придает словам и предложениям, а по сути, стихиям, формы, кажущиеся прихотливо-случайными, которые в конце концов оказываются краеугольными камнями Его мира. И именно потому, что Моисей как бы сопротивляется потоку — не из упрямства, а в силу иной скорости познавания жизни, естественной инерции сознания, замирающего под обвалом, он ощущает себя некой плотиной, от которой поток этот идет более соразмерно, но с энергией, во много раз усиленной этим препятствием. И все же не раз внезапно в страхе замирает над пропастью — где же мост? После потрясшей его ночной встречи с Аароном, догадывается Моисей, но не хочет себе признаться в том главном, чего ему не хватает при всей его кротости, — чуткости к страданиям других.
И потому не перестает удивляться, как в писании словно бы сами собой устанавливаются законы сюжета, выражения, действия. Медлительно развертывание текста, наперед насыщенного вечностью диалога с Ним.
Сорок дней обретается Моисей в оазисе покоя, размышлений над Книгой, ни на миг не теша себя этим покоем — все, затаившись, ждут возвращения лазутчиков.
В сороковую утреннюю стражу чист серебряный звук трубы — вернулись, двое несут на шесте гроздья винограда, остальные — в мешках яблоки и смоквы, и у всех у них глаза расширены, как бы смотрят в галлюцинирующую пустоту, откуда вернулись. Моисею знаком этот взгляд, не предвещающий ничего хорошего, — у страха глаза велики.
Отсюда, из пустыни Сил, они дошли до города Рехов и даже до города Хамат в Аялонской
— Что скажете, Йошуа и Калеб? — спросил Моисей.
— Я знаю нашу беспечность, — говорит Йошуа, — страх высушивает наши кости и подгибает колени. Но те великаны беспечнее нас, по безмятежности их лиц видно, что Бог их оставил. Они слишком разжирели, чтобы суметь себя защитить. Мы их одолеем.
— Не слушайте их, — закричали остальные, — земля там воистину прекрасна, но поедает своих жителей, а перед великанами мы чувствовали себя как саранча!
Скорее, чем услышал и понял, ощутил Моисей жаркое веяние, словно бы внезапный горячий ветер пустыни яростным порывом поднял дыбом метелки пальм. В следующий миг дошло до него — это животный вопль, вырвавшийся из тысяч глоток и чрев. Только затем он видит тысячи остекленевших, словно бы опустошенных безумием глаз, только затем до слуха доходят отдельные крики, визг, рыдания взахлеб.
Все, обретенное в эти два года странствий по великой пустыне ценой страданий, жажды, страха смерти от песчаных бурь, змей, скорпионов и василисков, — ощущение внутренней свободы, редкие минуты слияния с бескрайним пространством, крепость рук и ног, всегда вызывающая зависть у оседлых народов к кочевникам, сыновья, не знающие рабства, души которых выпестованы уже врожденным достоинством и бесстрашием, — все это вмиг слетело, как шелуха от лука, о котором так рыдали, вспоминая страну Кемет, а вернее, ни на миг ее не забывая.
И сыновья их — младше двадцати — на сторожевых постах вокруг лагеря — с удивлением и растерянностью глядят на разбушевавшихся отцов, на бьющихся в истерике матерей.
Как в предчувствии землетрясения, песчаной бури, смерча, на глазах сворачивающего в жгут небо и землю, из всех щелей и нор вылезают всякие твари — тараканы, скорпионы, змеи, чтобы затем еще глубже забиться в любую дыру, только бы сгинуть с глаз, — выскакивают из этого обезумевшего людского скопища никогда раньше не виденные Моисеем существа, и у всех у них почему-то яйцевидные головы, как у змеи Гайи, и рты их, ощеренные до ушей, истекают слюной.
А рев усиливается.
— Лучше бы мы умерли там, в стране Кемет…
— Для чего Господь ведет нас, как стадо на убой, под мечи врагов, чтобы жены наши и дети достались в добычу этим страшным великанам?
— Лучше уже умереть в пустыне…
— Лучше вернуться в Кемет…
— Вернуться-я…
— Верну-у-уть-ся-я-я…
— Они уже в печенках у нас, эти Моисей и Аарон! — визжит какое-то существо с кошачьими повадками. — Поставим себе других начальников и вернемся в Кемет, фараон — истинный наш отец, примет заблудших сыновей под свое крыло…
— Истинный наш отец… — вопят тысячи глоток.
— Не искушайте Господа, — падает лицом к земле Моисей, вслед за ним Аарон, Йошуа и Калеб.
Существо с мордой шакала почти вспрыгнуло на них, провыло омерзительно, тревожно, возбуждающе:
— Побить их камнями!..
— По-би-и-ить…
И уже видит Моисей этих людей, вставших, как псы, в стойку на задние лапы и подбирающих камни.
Но в этот миг сноп огня, расколов пространство, ударяет в ближайший холм, и задымился камень, и пошли один за другим снопы огня, и раскаты грома перекрыли все звуки. И все, задрав головы, видят черные лохмы туч, тяжело волочащиеся по холму. И ударил молотом — в головы, плечи, спины — ливень в месяце тишри, распластал тела в потоках вод, более чистых, чем росы небесных высот, — топя, потроша, очищая, промывая души, переполненные страхом и желчью злобы. И не громы, кажущиеся каменными глыбами, падают на их головы — Он говорит Моисею: