Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Что-то около часа длилась эта беседа. Отец Амор хотел надеяться, что не утомил епископа и не отвлекает его от важных дел своими байками о простых людях из маленькой деревни.
– Что вы, брат Амор! – восклицал епископ. – Не из простых ли людей состоит наша церковь? Как можно вести ее вперед, если не знать и не интересоваться их нуждами и желаниями? Общество, мой милый брат, состоит из отдельных единиц, чтобы улучшать его, нужно перевоспитывать каждого отдельного его члена. Я, наверное, покажусь вам напыщенным старым болтуном, но я благодарен вам, мой дорогой брат Амор, что вы так ревностно радеете о простых нуждах этих простых людей, что вы с такой самоотверженностью несете эту неимоверную ответственность.
Амор не был уверен, но он слышал нечто подобное бесчисленное количество раз и на самых разных языках. В семинарии так точно. До нее, кстати,
Его преосвященство наконец удовлетворился беседой, отправил Амора восвояси, сообщив ему, что надеется, что пребывание в епископате будет насыщенным, но не утомит его, взял обещание, что в случае сложностей отец Амор без колебаний обратится за помощью к нему или любому из старших братьев, пожелал приятного времени и проводил до самой входной двери. Брат Юстин увязался следом, стоял рядом и кивал головой в соответствии с интонациями его преосвященства – сосредоточенно, радостно, озабоченно – добродушно – все время, которое отец Привель напутствовал Амора. После такого прощания приходилось сдерживаться, чтобы идти по коридору неторопливо и с достоинством, словно несешь сосуд, до краев полный мудрости, а не задать стрекача от этих риторов. И как-то странно, непривычно было идти по бесконечным прохладным переходам внутри здания, слушать гул кондиционеров и хлопанье дверей. Амор начал нервничать, словно у него внезапно развилась клаустрофобия. Только выйдя в небольшой сад за главным зданием, он смог перевести дух.
У Амора был целый вечер, который он мог посвятить себе. Библиотека в епископате была традиционно хороша, правда народ ее не очень уважал. Буфет, кстати, был немного лучше и ценился значительно выше. Или можно было выйти за пределы епископата и прогуляться по улицам. Это, правда, не рекомендовалось – небезопасно. Как заметил кто-то малоизвестный в широких кругах: «Очевидно, в отдельных областях Африки сформировалась вполне устойчивое асоциальное общество, то есть имеющее в своей основе альтернативную, асоциальную в своей основе этику и мораль. Кажется, даже после радикального перевоспитания ключевых его членов должно будет пройти не менее трех поколений, чтобы была усвоена куда более выгодная альтруистическая мораль». В этой цитатке был заключен глубокий смысл, куда более глубокий, чем подвластно было усвоить простому приходскому священнику, что не делало ее менее верной.
Впрочем, у Амора было оправдание своему безрассудству: Яспер Эйдерлинк связался с ним, когда Амор блаженствовал на траве под жасминовым деревом, и спросил:
– Ты действительно в Лагосе? В таком случае я настаиваю на встрече. Где тебя подобрать?
Отказаться от такого предложения было практически невозможно; с другой стороны, Амор не отказался бы от встречи, даже если бы она была сформулирована менее элегантно, да вообще грубо. Засранец Эйдерлинк не сомневался, что мир вращается вокруг его несокрушимой персоны, а смыслом существования отца Амора Дага является обеспечение душевного комфорта оного майора, которого именованный майор лишался, когда мир отказывался вращаться в соответствии с его требованиями. Кроткий отец Амор Даг не стремился заниматься назиданиями и наставлениями, не без основания полагая, что Эйдерлинку наплевать на все, что нельзя потрогать или расстрелять из огнестрельного ружья. А еще он не очень успешно убеждал себя, что майор Эйдерлинк все-таки неправ, считая, что он является пупом земли.
В любом случае, следовало побыть честным и признать, что чувство, переживаемое в ожидании майора Эйдерлинка, напоминает счастье: всего ничего, самая малость, и они встретятся, отца Амора привычно обдаст жаром от простого рукопожатия, майор Эйдерлинк привычно усмехнется, как может только он, двусмысленно, пошловато прищурится, сверкнет ослепительно белыми зубами и сделает отцу Амору комплимент, отчетливо балансирующий на грани пристойности и неприличия. Он на такие вещи горазд, Яспер Эйдерлинк. Он на многое горазд, даже если присматриваться к нему в отрыве от чисто субъективных представлений, которые сформировал себе отец Амор. Сам отец Амор жалел невероятно, что не может стряхнуть с себя это посвящение, свой сан, чтобы ответить Ясперу такой же слегка хамоватой любезностью; еще больше он жалел, что не может избавиться от беспомощности, которую испытывал перед Яспером Эйдерлинком. Иногда ему казалось, что он должен, обязан это сделать, и Амор собирал по крупицам силы, чтобы разорвать путы раз и навсегда; чаще всего его решимость разбивалась, как волны об утес, когда Яспер объявлялся в сети и требовал полного и безраздельного внимания отца Амора. «Господина священника Дага», – как иногда насмешливо обращался к нему Яспер Эйдерлинк. «Милейшего, дражайшего отца Амора», – мурлыкал он, оказавшись удовлетворенным и позволив Амору тщательно отмассировать его самолюбие.
Амор немного постоял рядом с братом Константином, убедился, что брат Юстин был прав, сослав того к вратам: брат Константин был замечательным заградительным инструментом. Он говорил столько и так энергично, что самая решительная атака ворот епископата захлебнулась бы от напора отца Константина: он принялся бы расспрашивать, что да как да почему, и уверены ли господа нападающие – правда-правда, что ли, уверены? – что им нужно именно сюда и именно сейчас, а почему они так считают, и прочая, и прочая. Иными словами, два с половиной часа в ожидании Яспера Эйдерлинка пролетели совсем незаметно. При этом брат Константин то ли по наитию, то ли по причине невероятной хитрости и двуличия не сболтнул ничего существенного, хотя три четверти времени провел не за расспросами, а за рассказами. Амор не узнал ничего нового, чего бы не знал из сети. Даже сплетен никаких к своему глубокому разочарованию. Сам он тоже разочаровал брата Константина, не поддавшись настойчивости и не рассказав, что собирается делать вечером. Он рассеянно пожимал плечами, любовался небом и деревьями, одобрительно угукал, когда брат Константин звучал особенно возбужденным, но на прямые и не очень вопросы: «Вы, наверное, с приятелями встречаетесь? А где? А с какими?» – механически пожимал плечами и спрашивал о чем-то незначительном, но приводившем к очередному приступу глоссореи брата Константина.
Попрощавшись наконец, отец Амор отправился на место встречи с неугомонным Яспером Эйдерлинком. Он заставлял себя идти медленно – времени до встречи оставалось больше пятнадцати минут, идти до условленного места в лучшем случае десять. Эйдерлинк прибудет туда точно вовремя – он гордился, как точно чувствует время, охотно рассказывал, как тренировался, чтобы отнивелировать свой внутренний хронометр до такой предельной точности. Он и в других ценил эту точность. И как бы ни хотел майор Эйдерлинк встретиться с отцом Амором Дагом (а скорее, как ни пытался убедить его в своем желании), раньше времени он все равно не прибудет, пусть и будет знать с абсолютной точностью, что отец Амор уже на месте. Так что зачем доставлять ему такое удовольствие?
И Амор неторопливо обошел еще один квартал, постоял у цветного фонтана, обменялся парой фраз с цветочницей, глянул на часы, недовольно отметил, что все равно придет слишком рано, и побрел к перекрестку. Там, на его счастье, пустовала одна скамейка, на которую отец Амор уселся, уселся, намереваясь проскучать две минуты до явления блистательного майора Эйдерлинка, пафосного засранца, наверняка щеголяющего по такой жаре в белоснежных перчатках.
Амор закрыл глаза, осторожно втянул воздух, принюхиваясь, пытаясь различить запахи, распознать, что они могли бы ему рассказать, не в последнюю очередь сравнить с давно привычным запахом своей провинции – желтоватым, охристым, коричневым, почти лишенным зеленых ароматов – сочной травы и листвы, красных – пышных цветов, голубых – свежей воды. Удивительно привычным, утешающим, что ли. И – о да, вовремя – на этот запах наложилось облачко, в меру изящное, в меру брутальное, насыщенно-оливковое, густо-коричневое с пурпурными переливами, пряное и горьковатое – туалетная вода Эйдерлинка.
– Дражайший отец Амор пытается составить арома-атлас Лагоса? – промурлыкал Эйдерлинк. Амор неспешно открыл глаза, поднял их на Яспера, смиренно улыбнулся, категорически отказываясь проникаться величием фигуры в сизой форме лигейского гвардейца, глядя на него снизу вверх, но как на равного. Не спешил он и выпрямляться – сидел себе на скамейке, вытянув ноги и положив расслабленные руки на скамью. Не то что Яспер, решительно сжимавший кулаки – да, в белых перчатках. Как будто брезговал этим городом, этим миром.