Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Не совсем оранжевый. Шафрановый скорей. Нет, все-таки рыжеватый. Шафрановый, кажется, слишком желтый для него. И моя кожа отливает в баклажан. Отвратительно. – Коринт задумчиво разговаривал сам с собой, подбирая себе пиджак за пиджаком. Его не устраивал ни один цвет, и на горе Берта, видео было отключено. Хотя нет, неожиданно он уставился на сосредоточенного Коринта. – Ну? Что ты думаешь по этому поводу?
– Здорово, – не раздумывая ответил Берт и улыбнулся.
Коринт развернул камеру на себя.
– Ужасно, – скучно заметил он. – Нет, этот оранжевый мне все-таки не идет.
Он прошелся вдоль вешалок.
– Я ужасно старомоден, ты не считаешь? Мог бы заказать в сети, примерить на виртуальном двойнике, при необходимости запросить помощи у виртуального же консультанта, и это было бы
– Свою лень, красавчик, – и Берт наблюдал – к своему отчетливому, ревнивому неудовлетворению, как женская рука, увешанная толстыми и тонкими, свободными и тесными браслетами, щелкнула Коринта по носу. Он же, вместо того, чтобы оттолкнуть эту наглую руку, только смешно сморщил нос.
– Невыносимая женщина. Ее черная магия – это что-то невероятное. Невероятно эффективное, я хочу сказать. И при этом у стервы хватает наглости ходить на воскресные мессы в белом платье. Представь, Берт, эта амазонка – и в белом платье. Потрясающая наглость, – самодовольно закончил Коринт. – Но что это я. Так ты окончательно вернулся? Не исчезнешь по своим загадочным делам в полночь? Или не отправишься на таинственную встречу на бесстыдно раннем рассвете? Хм, кстати, зеленый кажется мне вполне пристойным. Посмотри, не изумрудно-зеленый, а… Филомела, какой это цвет? … Ну нет же, – капризно тянул Коринт, примеряя еще один пиджак, – тебя послушать, так ты никогда не видела малахит. Лесная зелень? Я так понимаю, что ты совершенно не представляешь, что это такое, – надулся Коринт, и Берт глупо заулыбался.
Через две минуты Коринт удовлетворился эпитетом «жадеитовый» для описания своего нового остромодного пиджака, пострадал на тему сложности подбора рубашек и наконец переключил внимание на Берта.
– Я слышал, в Брюсселе была отвратительно дождливая погода, – легкомысленно произнес он.
– Ничего особенного, – пожал плечами Берт. – Для Брюсселя. Мне повезло, и выпала пара солнечных деньков. А тебе?
– В Йоханнесбурге всегда хорошая погода, дорогой, – утомлено отозвался Коринт. Он отвлекся для того, чтобы расплатиться с ведьмой Филомелой, но при этом упорно не отключал коммуникатор. Берт мог пройти шаг за шагом, действие за действием по ритуалу, ценному для Коринта именно своей многоступенчатостью, как заподозревал Берт: прелестник повздорил с теткой Филомелой, получил от нее комплимент изумительной коже, похвастался восхитительной Филомеле новой процедурой, которую открыл для себя в Тунисе, повздыхал еще немного, удивляясь, как категорически отрицающая технический прогресс Филомела допускает рассчитываться чип-картой, а не требует наличные деньги, расцеловался с ней и вышел на улицу. Дверь закрылась, Коринт удовлетворенно выдохнул, впитывая жару, у Берта пробежали мурашки от неожиданной эротичности простейшего жеста. Он отвечал на беспечные – казавшиеся таковыми – расспросы Коринта, находясь в блаженном тумане, охотно рассказывал, что встретился с коллегами и они опасаются каких-то странных программ по реструктуризации секторов, что ходят самые разные слухи о самых разных вещах: реформа всех видов страхования, сопровождающаяся массивной медийной шумихой, причем нужно очень внимательно следить за тем, с кем служит эксперт, прежде чем решить, верить ему или нет; слишком пристальное внимание к здравоохранению с упором на размножение, верней его сокращение; значительный прирост активных членов церкви.
– Истеричный прирост причем, – заметил Берт.
– Что? – Коринт округлил глаза.
Берт задумался. Что именно он хотел выразить таким глупым замечанием?
– Ну либо церковь неожиданно оказалась прибежищем для истероидов самого разного толка, – широко улыбнулся он. – Не поверишь, я случайно оказался на вечернем служении, и что-то мне вспомнились миллионные церкви где-нибудь в Ботсване, не в обиду Ботсване будет сказано. Понимаешь?
– Не совсем, – прохладно отозвался Коринт, словно он раздумывал: обидеться или продолжить расспросы и уточнения, чтобы установить, что именно хотел донести до него Берт, но не смог в силу внезапно обострившегося косноязычия.
– Европа давно уже ведет относительно инертную религиозную жизнь, если позволишь немного пофилософствовать. Кстати, ты далеко от меня? Не хочешь заглянуть?
Коринт закатил глаза.
– Берт, я вижу, как ты одеваешься и что предпочитаешь из еды. Я категорически не хочу убедиться, что твои вкусы распространяются и на твое жилище. Ты не хочешь переместить свой круп в мою юдоль? – предолжил он. Самую малость, но вполне отчетливо, он прозвучал высокомерно. Прищурился, смотрел на Берта в упор, плотно сжимал губы, но делал вид, что улыбается. Глядел с вызовом: хватит духа у Берта сделать шаг в святая святых, или так и будет благоговейный поклонник ходить кругами.
Это было задумано как вызов; это было расценено как вызов. Берт зафыркал, шумно засопел и отключился. Коринт к невеселому удивлению ощутил, как что-то словно кольнуло его упреком: не стыдно? Тебе действительно этого хотелось? Не боишься, что он расценит это иначе? Человек – тварь непредсказуемая, пусть ты и ловок в играх с ним. А ведь Коринт знал наверняка, что Берт непременно будет поджидать его у дома, если же задержится по пути, то явится сразу же после того, как Коринт придет домой. Знал – уверен не был. Словно разные части мозга функционировали автономно друг от друга, отказываясь делиться информацией. Поэтому Коринт не спешил – не желал разочаровываться.
И то ли он слишком увлекся умствованиями насчет того, отграничены ли друг от друга когнитивная и волитивная сферы, читай воля и знания, либо взаимосвязаны сложно и неразрывно, просто время от времени переходы могут сбоить, создавать пробки, не пропускать сведения, что, выйдя из такси, увидев крупную фигуру Берта, топтавшегося неподалеку от подъезда, не обрадовался. Не испытал ничего, даже удовлетворения. Берт действительно был предсказуем именно так, как рассчитывал Коринт; он отреагировал соответственно интуитивным предположениям, а Коринт не мог найти в себе чуточку самодовольства, чтобы разогнать серую пелену апатии. Но игру нужно было доигрывать до конца, что бы ни думал себе Коринт. И он остановился, высокомерно осмотрел Берта с головы до ног, указал подбородком в направлении вдохной двери и пошествовал туда, нисколько не сомневаясь, что Берт поспешит следом.
Поприветствовав консьержа, Коринт кончиками пальцев указал за спину:
– Это мой гость, – сообщил он консьержу. И продолжил царственное шествие.
Берт благодушно поздоровался с консьержем, и только внимательно вслушивавшийся в его речь человек отметил бы скованность. Несколько непривычную в оптимистичном обычно, не сомневавшемся в себе, немного вальяжном Берте. Коринт отчего-то вслушивался в простые, многократно за день произносимые слова с острым вниманием. И он уловил неловкость – робость, возможно – растерянность Берта. Неплохое лекарство для самолюбия. Слишком мало, впрочем, чтобы избавиться от беспокойства.
Лифт был просторным, как и все в доме, Коринта и Берта разделяло не менее двух метров. Коринт присел на поручень, Берт остался стоять у двери, смотрел на него, набычившись, склонив голову, напоминая носорога, собиравшегося броситься в атаку. Или дикого кабана – с мощным корпусом, с жесткой щетиной, с маленькими, гневно посверкивающими глазками. Уродливое сравнение. Привлекательная картина, как ни странно. Берт действительно готовился к атаке.
Коринт испытывал возбуждение – смесь страха, предвкушения, жажды чего-то нового, удовлетворения. Не в последнюю очередь растерянности: он давно играл в эти игры, очень хорошо знал правила, по которым строились маневры обеих сторон, целью которых было как раз свести двоих людей для получения плотского удовольствия, не более. Обе стороны могли преследовать разные цели, не совпадавшие с намерениями противника, но результат как правило устраивал их; сам процесс должен был доставлять удовольствие. Это обычно, когда нужно было получить выгоду. Берту было на нее наплевать, и это бесконечно усложняло ситуацию. Это тревожило Коринта куда больше. Это усиливало в нем растерянность.