Путь Горыныча. Авторизованная биография Гарика Сукачева
Шрифт:
Забавно, что самому Игорю все эти дискуссии вокруг его вокала были до лампочки. Он «никогда не рефлексировал по этому поводу и не искал других вокалистов в свои проекты». Вопроса о том, чтобы в его группе пел не он, для Сукачева «не существовало». Да и могло ли быть иначе? Сначала на ощупь, а вскоре совершенно осознанно Гарик потащил на сцену свой личный рок-театр, ядром коего являлся не вокалист и даже не автор песен (далеко не весь ранний репертуар Гарика написан им лично), а именно фронтмен, как генератор образов и эмоций. В «Закате…» этого еще в полной мере не требовалось или не чувствовалось всеми участниками группы. Потому с подачи Кузина, тянувшегося, условно говоря, к «модному звучанию», Сукачева могли спокойно попробовать заменить на того, кто просто лучше поет. Но быстро все отыграли обратно. И в 1979 году «Закат солнца вручную» в составе: Гарик Сукачев – вокал; Павел Кузин – ударные; Павел Казин – клавишные; Геннадий Полешнин – гитара; Сергей Бритченков – бас, – записал свой первый и единственный магнитофонный альбом, начинавшийся песней «Быть самим собой», за которой следовала почти прог-роковая «Эдгар По» с протяженными инструментальными фрагментами и нуаровым текстом, а затем звучала романтичная (тут проскальзывало что-то от будущего
Четвертая серия
Мимо армии и колонии
Какой-то народ, видимо, понимал «Закат…» и принимал Гарика в качестве солиста, ибо концерты группа давала. «Я регулярно устраивал наши выступления в подшефных заводу школах, – поясняет Кузин. – На выпускных тоже играли, и весьма успешно. Получали за вечер рублей шестьдесят. Тут же все пропивали. Вернее, почти все. Иногда на что-то копили, на гитарные усилители, например…»
Запись «закатного» альбома, заработок на школьных дискотеках, попойки с товарищами по рок-н-роллу, тусовки в студенческих общагах (хотя сам Игорь студентом не стал) – это все происходило с Сукачевым в то время, когда он должен был бы считать «сто дней до приказа», отдавать салагам свою порцию сливочного масла в солдатской столовой и ждать «дембеля». Но хитрый Гарик увернулся от такого счастья. Полезно для себя и удручающе для папы.
«Отец очень хотел, чтобы я в армии отслужил. Но я сделал все, чтобы этого не произошло. Все мои тушинские сверстники туда ушли, а я откосил. И никто мне особо в этом не содействовал. Сам знал, что нужно делать. Я понимал, если окажусь в армии – отстану от тех ребят, с которыми общаюсь. Все, кто уже в андеграунде, за два года рванут вперед, а я – не рвану. Кроме того, я видел людей, которые оттуда возвращались. В основном тех, кто жил в моем дворе. Среди них было много довольно тупых персонажей, и после армии они выглядели еще тупее. Умным никто не вернулся. Да еще все эти рассказы о дедовщине и т. п. Моему близкому в ту пору другу, абсолютно прогрессивному парню, не удалось закосить. Перед московской Олимпиадой ряд «броневых» статей сняли. С плоскостопием стали брать, с плохим зрением, с пороком сердца. У Ваньки Охлобыстина в «ДМБ» это весело описано. Помнишь, отряд «Альпийские тетерева»? Вот таких «альпийских тетеревов» призывали. И мой приятель из очень приличной семьи, интеллигентнейший, образованный, загремел в эту армию. Там его просто искалечили. Он потом почти полгода лежал в больнице. Чудом остался жив. Его «деды» били табуретками. За то, что он из Москвы, и за то, что интеллигент. Он писал мне оттуда письма. И другие друзья писали. Они у меня сохранились. Все рассказывали подобные истории. А я им в ответ описывал, что интересного в Москве, какие концерты, что читают и т. п. Сейчас любопытно перечитывать. Буквально недавно, перед пресс-конференцией по поводу презентации антологии «Бригады С», я эти письма нашел.
Так что ни в какую армию я не собирался. Еще учти мой характер. Я понимал, что там не выживу. Может, и ошибочно так считал. Но я был среди ребят, которые отчаянно косили. В нашей среде так поступали десять из десяти. И это не было связано стопроцентно с пацифизмом. Да, мы говорили, что являемся пацифистами, и, наверное, даже в это верили. Но на самом деле нами двигал прежде всего страх и нежелание подчиняться. Когда и так живешь в стране подчинения, то уж в сапогах, равняйсь-смирно – это совсем кошмар. Армия – квинтэссенция несвободы. Нам и в повседневной жизни, по сути, постоянно что-то приказывали, и приходилось вести двойную жизнь, дабы уклониться от этого прессинга. А в армии… Тебя фактически в тюрьму сажают ни за что, и с тобой сделать могут все, что угодно. Наверное, кто-то сейчас возразит: все обстояло иначе. Но все было именно так. И это было массово. А в компаниях, где говорили, кто в армии не служил – тот не мужик, я не находился. Это люди совсем не моего круга».
Для москвичей, чья юность и молодость выпали на 1970–1980-е, особым, в каком-то смысле даже волшебным событием стала летняя Олимпиада-80. Бойкотированная многими ведущими странами мира (из-за вторжения советских войск в Афганистан), перегруженная бредовой пропагандой (помню, как в нашей школе от каждого ученика требовали подписанную родителями справку, куда он уедет из Москвы на время Олимпийских игр. Оставаться в столице категорически не рекомендовалось, ибо коварные враги социализма готовят разные диверсии и подлянки. Например, вы можете найти на улицу жвачку, а в ней окажется лезвие бритвы, или увидите какой-то бесхозный мячик во дворе, а он у вас в руках взорвется и т. п. (так объясняли учителя), мобилизовавшая всю страну планетарная спортивная акция стала первым «аттракционом» недоступных для простых советских граждан атрибутов манящего западного мира.
Москва вообще тогда была не похожа на себя. По-настоящему европейским городом она, конечно, не стала и в те две олимпийские недели, но от «совка» слегка убежала. В магазинах на время появилось то, чего никогда прежде не было. Например, «Фанта», финский сервелат в целлофане, нарезанный кусочками, финские же мини-коробочки с джемами, соки в маленьких упаковках с трубочками и т. п. Впрочем, продуктовое разнообразие при всей его новизне казалось не главным. Интереснее были вычищенные и сравнительно немноголюдные улицы, по которым бродили различные иностранцы в ярких одеждах с флажками и символикой своих стран, атмосфера некоторой свободы и единения с миром. Из такой Москвы отправляться куда-то за 101-й километр и далее в отечественную глубинку совсем не хотелось. Правда, некоторых об их желаниях и не спрашивали. Сукачев был как раз из этой категории, и покатил бы он куда-нибудь на периферию, но ему опять привычно повезло. «Тогда всех, у кого имелись серьезные приводы в милицию, кто «ходил под статьей», отправляли из Москвы куда подальше. Я был в таком списке, несмотря на то что участвовал в олимпийском
А наутро меня вызвал какой-то местный начальник и сказал: «Я тебя сейчас отпускаю, но в течение двух недель ты должен ежедневно приходить сюда утром, перед пересменкой и разводом и мыть второй этаж отделения». И еще предупредил: «Сунешься во время Олимпиады в центр города – пеняй на себя. Если тебя повяжут, мы тебе оформим побег, а по совокупности всех твоих деяний загремишь в колонию года на три. Выпускаю тебя под свою ответственность». Хороший, в общем, мужик был».
А «повязать» тогда могли легко. Казалось, что к Олимпиаде в Москву согнали все советскую милицию (и не только милицию). Блок-посты стояли на каждом въезде в город у МКАД, машины с немосковскими номерами тормозили сразу, человеку без столичной прописки стать «гостем Олимпиады» тоже было проблематично, по улицам тут и там сновали милицейские патрули в белых рубашках и еще какие-то странные группы товарищей. «Да, ходили же кроме ментов еще и дружинники, и гэбэшники, переодетые в штатское. Но они просто вычислялись – все в одинаковых кепочках и бумажных куртках с олимпийским Мишкой. Были еще некие курсанты – тоже в мудацких кепках и спортивных трико…»
Полагаясь на свой опыт и удачливость, Гарик проигнорировал предупреждение «хорошего мужика» из милицейского отделения. Пришел домой, переоделся и тут же «рванул в центр» вместе с Ольгой, которую «всюду старался таскать с собой». Вечером на Пушкинской площади они познакомились с «ребятами из Германии и отправились с ними в «клуб дружбы». В олимпийские дни некоторые западные посольства открывали такие места прежде всего для своих соотечественников, приехавших в Москву. «Мы пили там немецкое пиво и общались, как могли. Чуваки, дежурившие на входе в клуб, думали, что я иностранец, и спокойно нас пропускали. Бундесам еще давали проходки на какие-то интересные олимпийские мероприятия. Туда мы не ходили, а в бар заглядывали регулярно. По утрам я мыл полы в тушинской ментуре, а вечером – пил пиво с немцами».
Кстати, в то лето двадцатилетний уборщик с международными контактами Сукачев находился на каникулах. В 1978-м его отчислили с последнего курса техникума, он «год отработал на заводе, а потом восстановился на тот же выпускной курс и осенью должен был опять идти учиться». Завершение учебы дополнило его контрастный жизненный опыт общением с женщинами-убийцами. «Дипломную практику я проходил на железной дороге в бригаде путейцев, состоявшей из женщин-зэчек. Бабы с изломанными судьбами. И тут я – молодой, губастый парень с хлопающими глазами очарованного странника. Сопляк, короче. Они в меня влюбились. Их было человек семь. А я, типа, бригадир. Хотя, конечно, главной у них была – паханша-рецидивистка. Дважды сидела за убийства, людей зарезала. И вот, как получка или аванс – между ними такие разборки происходили, драки, чуть ли не поножовщина в общаге. Я это знал и видел, как они бухали в такие дни. Горы пустых флаконов из-под «Розовой воды», «Тройного» одеколона валялись у платформ «Дмитровская», «Красный балтиец».
Так что я – стопроцентный маргинал, в классическом понимании этого слова. Не в уничижительном, как теперь, смысле – недалекий пэтэушник, а человек, способный находиться в любых социальных слоях, контактировать с ними и что-то приобретать от такого общения».
Пятая серия
Появление Сталкера
Однако визиты в милицейский «обезьянник» или инженерная практика в обществе «оранжевых баб, забивающих костыли» (как пел когда-то Юрий Шевчук), безусловно, не являлись для Сукачева самостоятельным выбором и необходимой «школой жизни». Он лишь вписывался в возникавшие обстоятельства и проходил сквозь них, как сквозь Тушинский район, следуя туда, где ему действительно хотелось быть. С появлением «Заката солнца вручную» на некоторое время основной «точкой» для Гарика стал упоминавшийся выше заводской клуб, где рулил Паша Кузин. Тем более что однажды там поселился странный молодой человек по прозвищу Сталкер, сегодня именующий себя Магоменом Тартаровичем Индиктионом. «Он был нашим ровесником, хиппарем, здорово рисовал, стихи сочинял и вообще сильно на нас повлиял», – считает Сукачев. «Сталкер – сын подруги моей мамы. Знаю его почти с пеленок, – говорит Кузин. – Когда знакомил его с «Закатом…», он был длинноволосый и худой, как палка. Я ребятам сказал, что какое-то время он здесь, на нашей «базе», поживет. Поначалу им это не понравилось. Но постепенно все сдружились. Сталкер постоянно присутствовал на наших репетициях. Вскоре многие его тексты вошли в наш репертуар». Гарик, кстати, был такому соавтору только рад. По его собственному признанию, в качестве своих текстов он тогда еще «сомневался и порой их стеснялся». Настоящее имя Сталкера – Александр Олейник, и в начале 1980-х группе пригодились не только его стихи, но и участие в концертах. Был момент, когда Сталкер делал на сцене примерно то же, что другой хиппарь и его тезка – Александр «Фагот» Бутузов с «Машиной времени» в программе «Маленький принц», – читал стихи между песнями. То есть «играл поэта». В тот период у некоторых московских (и не только) команд появилась тяга к театрализации своих программ. «Закат…» эту тенденцию подхватил. Точнее, уже не «Закат…», а «Постскриптум», или «P.S.». Новое название группы придумал как раз Сталкер.