Путь к горизонту
Шрифт:
1 марта 1980 г.
Не свидетели, но участники. Мы снимали художественный кинофильм «Восхождение» в одном из городков нашей средней Руси. Я ехал однажды с выбора натуры в пустом рафике. Вдвоём с шофёром. На обочине, на одной из остановок неизвестно когда курсирующего автобуса, стоял человек. У ног его лежал полупустой мешок. «Давай возьмём его», – предложил я шофёру. Я любил подбирать людей по пути. Глядишь, и местные новости узнаешь, и выспросишь, что за река, что за деревня. У этого дяди я решил много не спрашивать. Он оказался навеселе, а я не любитель хмельных разговоров. Да только услышал, что в мешке у него что-то живое шевелится и повизгивает. «Поросёнка вот купил», – говорит. «А дорого?» – «Двадцать пять отдал, ну, и обмыли маленько». –
Машина наша приближалась к Мурому, где на площади готовили мы к съёмке главную сцену – повешение героев. В городке шли слухи-пересмешки о том, что тому, кто согласится, чтобы его «повесили», киношники заплатят сто рублей, а то и триста. И когда я был на декорации, досужие прохожие всё спрашивали, скоро ли вешать будут. Вот такой чёрный юмор. Неловко и шутить с ними было на эту тему, и не отвечать – тоже. Дело-то у нас святое было. И вот в один из воскресных дней назначена была съёмка. На площадь города, превращённую в место казни, согнали «немцы» народ, и стали мы вершить наше действо – прощание героев перед казнью: такова была сцена. И драматизм сцены захватил всех нас. А обращение к участникам массовки (да и просто к прохожим, что зеваками торчали по краям площади) звучало уже в полной тишине. И вот началось действо. И случилось чудо. Актёров не стало, стали люди, действительность, история. Время словно отодвинулось на сорок лет назад. Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все превратились в участников этого страшного события. Как в греческой трагедии. И теперь оно развивалось по своим законам… А уже после окончания эпизода и крика режиссёра «Снято! Спасибо!» актёры никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слёзы были в их глазах. И люди вокруг молчали и не хотели расходиться.
10 марта 1980 г.
Сегодня привёз в мастерскую с «Мосфильма» подрамники, резал, натягивал холст для моего триптиха «Поле Куликово». Три холста (2x4 м) заняли всю большую стену. Наш любимый эрдель Дик чихает, шарахается от больших незнакомых предметов. Пахнет деревом, льном и смолой. Забиваю сотни гвоздей. Как же я мечтаю начать писать! Какой это будет праздник! Время летит, как одно мгновение. Пальцы гудят от молотка и гвоздей.
19 марта 1980 г. Утро
Вчера нашёл Евдокию, жену Дмитрия. И совсем рядом. Милая моя жена надела, как мне было нужно, платок. И я вижу – она. Я и раньше всё искал ненароком похожих на неё. Да вроде не её. А она – вот она, рядом. Вскинутые брови, большие полуопущенные глаза, чистый, непорочный лоб. Ура! Евдокия есть! И ещё этот день принёс мне Дмитрия. Прямо на улице, у Музея Корина, подошёл я к парню. Хорошая скульптура лица. Разве что духовность «тащить» надо. Обогащать. Так ведь не всё вдруг.
28 марта 1980 г. Пятница, конец недели
Во вторник я доделывал, приводил в порядок мои картины, уходящие в Таганрог: эскизы к фильму «Дерсу Узала», два портрета нефтяников, «Лебединое озеро», эскиз к картине «Моя мама» и «Воскресение» – это моя первая из выставленных картин 1968–1969 гг. Она в русле новых настроений нового десятилетия, семидесятых – она моя вера в себя и моя первая любовь… Хорошие люди там, говорят. Музей хороший. И будет на берегу Азовского моря мой уголок. То-то радость и грусть. «Жалко, наверное, – спрашивают меня, – отдавать?» А Бог его знает. Скорее грустно и страшно оголившихся стен. Сразу завесил их. Всё с женой перевесили. А так – что же? Моё продолжение – мои картины будут теперь смотреть люди и после меня. Они станут где-то значиться, сообщать мои чувства, отходить в историю и оставаться в ней. Занимать уже своё место. И жива будет в них моя душа. И сущность моя продлится. И мне не страшно. Я горд этим. А конкретный срок моей жизни уже не имеет значения. В картинах моих всё более станут проступать черты времени. А отклик найдут лишь те качества, которые будут едины и понятны для всех времён. И будет висеть в воздухе мой волейбольный мяч из «Воскресения», и стоять застывшие люди с воздетыми к небу руками. И будут в моём «Лебедином озере» отражаться мои деревья. И так же тиха и спокойна будет долго-долго вода. Очень хорошо всё это.
31 марта 1980 г.
И будет завтра новый день благодаря моей царственной подруге, верной моей спутнице Ирочке.
…Не помню свою маму молодой. Сохранилось лишь несколько фотографий. Даже в начале войны у неё были ещё округлые плечи и руки, по-крестьянски круглое лицо. Но война и послевоенный голод сделали своё дело. Мама работала на фабрике разнорабочей – таскала тяжёлую фанеру в сушильном цеху. И когда в 1950-м отец всё-таки к нам вернулся – она была уже старуха.
…Дед мой по материнской линии бедняк – погиб в Первой мировой с сознанием, что другого в жизни не дано. Бабушка Дарья Никифоровна Треньхина одна растила двух дочерей (мою маму и Настю) в Оренбургской области. Росли на затирухе (мука с водой). Коровы не было. Мужика своего не было. Перебивались кое-как. И бабушка своих дочек всё норовила в гости отправлять к родичам, что жили тут же. Особенно к дяде Пете Лаптову – там посытнее. И мама, и бабушка так хорошо вязали оренбургские шали!
31 июня 1980 г.
Анечка (наша дочь – И. Р.) после восьмого класса стала студенткой МХУ (Московское художественное училище им. 1905 г.). Ч то-то будет? Сумеет ли она чего-то достичь? Будет ли ей что сказать людям? Вспоминаю, ведь и я не сразу господином стал во всём. Однако прилежен был всегда. Нравилось мне это дело – рисовать, рисовать. «Точь-в-точь» – называли меня однокурсники во ВГИКе. Лица всем подрисовывал на обнажённой модели. Девушек очень боялся. Не знал, что с ними делать, как себя вести, как это вообще делают другие. А главное, я думал, что сразу надо жениться. Иногда я был не готов, не тот предмет. Иногда, если всерьёз, понимал, что жениться рано, нет средств. И вот, не думая о возможной женитьбе, встретил я в общежитии нашем вгиковском красавицу – общительную и простую, даже наивную в своей открытой и простодушной реакции на всё. Кокетство же её делало меня мужчиной, проходило легко, на грани шутки. А чуть заметная её заинтересованность, выделение тебя льстили. У неё были голубущие глаза, нежно-розовые щёки, зубки один к одному, сахарные. Прямые ножки заканчивались маленькой ступнёй. Ладонь тоже была маленькая. А притом в остальном это была рослая девушка с потрясающей грудью и бёдрами – мне как мужчине некрупному нравились именно такие… Сколько же писем было тогда написано ей, будущей писательнице Ирине Ракше, ставшей потом моей женой и верным другом на всю жизнь, и в радости, и в горе, моим единомышленником, первым зрителем, первым критиком. Я знаю, как много факторов должно соединиться в благом сочетании, чтобы художнику стать художником, чтобы художник осуществился. Потому так важно, кто всю жизнь с тобою рядом.
19 июля 1980 г.
Есть память гена. И мне как русскому она явилась, когда я коснулся «Поля Куликова». И я встал среди них и будто пережил то, что уже было со мной когда-то, 600 лет назад. Я бы погиб там, на поле, защищая Дмитрия со спины.
…В битве этой беспримерной было то, что не повторилось потом никогда, даже в Великой Отечественной войне, чтобы за один день на такой малой территории полегло столько людей.
23 июля 1980 г.
Как жаль, что бессмертный дух наш привязан к бренному телу. Но даже в пределах тела можно успеть очень многое.
…Моё любимое блоковское: «Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен…» Интересно, с какой готовностью и лёгкостью мои зрители, глядя на триптих, воспринимают его. Славно как высказались наши друзья Дангуловы! Словно это художник своей картиной наконец высказал их мысли, их раздумья. Они берут замысел художника как свой, воспринимают как собственный. И это прекрасно. Значит, художник попал, попал в точку. И мне в этом великая радость – отдавать. Я в сентябре отдам это всем. Мне это уже не будет принадлежать. Как Христос отдавал всем. В этом моя радость.