Путь к счастью
Шрифт:
Поднявшись с дивана, я остро осознала, что счастья в моей жизни больше нет, и горе, нестерпимое горе навалилось на меня. Оно настигло и сразу сразило наповал. Как теперь жить? Могу ли я жить без него? Нет. Не могу-у! Что же теперь делать? Неужели у меня нет выхода из этого совершенно невыносимого положения? Жить не хочется! Остается покончить со всем разом.
Оглядевшись, я схватила осколок разбитой тарелки и, закрыв глаза, чиркнула им по руке. Представляя, как с огромным потоком крови уплывает моя жизнь, я стояла без движений, дожидаясь пока вся кровь покинет моё тело. Мне казалось, что кровь льётся из меня как из ведра… «Умирать совсем не больно», – подумала я и приоткрыла глаза, чтобы взглянуть, много ли крови натекло на пол. Он был чист. На руке пореза не было. Наверное, я не вену резанула, а противоположную сторону руки. Повертев рукой, не обнаружила никаких порезов. Возможно, впопыхах резанула не острой, а тупой стороной осколка, догадалась я и скисла. Что за день такой, ничего не получается!
Потоптавшись, приняла решение влезть на парапет балкона и кинуться головою вниз. Да, именно так и поступлю. Вот тогда он вспомнит, вот тогда поймёт и пожалеет, но будет поздно. Итак, жребий брошен, страшный выход из несчастья найден! Глубоко вздохнув, я втянула в себя терзавшие нос сопли, стремительно вышла на балкон и тут же прикрыла рукой глаза. Солнце щедро освещало пространство.
Голыми ступнями я чувствовала, как приятен нагретый солнцем бетон, посмотрела из-под руки на небо. Голова закружилась, в висках застучало. Превозмогая страх перед будущим поступком и невесть откуда навалившуюся слабость, постаралась как можно решительней взяться за парапет.
Ухватившись, поняла, что он расположен высоко и без стула преодолеть его будет трудновато, ростом не вышла. Остановилась, соображая, что предпринять: взять стул из комнаты или принести табуретку с кухни. Ножки у стульев были слишком изящны и, возможно, для такого дела они будут не столь устойчивы, как кухонные табуретки, которые в семье мы называли сиденьями для Собакевича.
Мои горькие думы прервали требовательно-шипящие звуки. Я глянула вниз. Там, под чахлым кустом сирени, молодая женщина, чуть присев и держа на вытянутых руках своё расхристанное чадо, пыталась упросить его сходить по-маленькому. «Пись-пись-пись», – как заведённая, повторяла она и для верности покачивала дитя. Ребёнок никак не хотел выполнить её просьбу и изо всех сил ловчился выскользнуть из рук. Положение пары, за которой я невольно подглядывала, было тупиковым. Никому не удавалось настоять на своём. Малыш был упрям в своем решении не исполнять просьбу и молча, но упорно высвобождался из материнских рук. Однако женщина не теряла надежды и беспрерывно шипела: «Пись-пись-пись…» Она так призывно выманивала появление желтого дождичка, что, забыв о приготовлении к прыжку, я непроизвольно почувствовала, что готова выполнить вместо ребёнка просьбу мамаши. И пулей бросилась в туалет.
Вернувшись в комнату, я села на диван и вновь принялась гонять мысли о том, как я несчастна и какой безрадостной будет теперь моя жизнь. «А счастье было так возможно, так близко!» – неожиданно произнесла я вслух. Вспомнив подробности любовных мучений бедной Тани, подумала: как ни крути, но в этой жизни не одна я страдалица. Сколько печальных дней, сколько тяжких переживаний выпало на долю Лариной, известно одному Александру Сергеевичу.
Я сидела без движения, привалившись к диванной подушке, и думала о том, что Евгений Онегин был кретин, больной на всю голову. Так несуразно, так бестолково распорядился своей жизнью. Лишить сам себя любви! Ведь просила его Таня, умоляла, а он ни с того ни с сего, просто на ровном месте взял и отказался от неё, да ещё так ехидно сказал: «Напрасны ваши совершенства: их вовсе не достоин я». У моего хотя бы была уважительная причина – он полюбил другую. Тяжело мне об этом думать, но все же оправдать Владислава можно.
«Разве можно? Нет! Ни оправдать, ни понять его не могу!» Исступлённо повторяя «не могу», я истерзала ветку калины. Ягоды прыгали по полу, листья разлетались в разные стороны, а я поднимала их и рвала на ещё более мелкие кусочки. Наконец остановилась. Огляделась. Подумала немного и стала собирать с пола остатки ни в чём не повинной калины.
Собирала медленно, наклоняясь за каждым листиком или ягодкой. Складывала их на середину стола. При этом мысленно отметила, что подобные наклоны полезны моему прессу. Ещё думала, что, конечно же, не могу понять Владика, но люди, узнавшие о полученном мною письме, поймут и, возможно, даже оправдают его поступок. Безусловно, оправдают. Скажут: «Ты желаешь, чтобы он с нелюбимой стал жить? Сама посуди. Ты хочешь, чтобы он оставил любимую и вернулся к тебе, нелюбимой?»
«Ничего я от вас не хочу, отстаньте все от меня!» В сердцах я вскочила и стала ходить по комнате. Он, видишь ли, разлюбил, потом явится и давай как Онегин канючить: «Боже мой! Как я ошибся, как наказан…» Знаем мы всё это наперёд. Встретит меня где-нибудь на балу, то есть на танцах, и затянет: «Я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я». Так и будет! Только тогда я буду непреклонна.
Нет, пожалуй, прощу его! Или не прощать? По натуре я, как и моя любимая Танюшка, «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива», но, несмотря на это, девушка я отходчивая, поэтому буду выше всяких предрассудков. Не поступлю как Татьяна! Прощу!
Ещё долго я ворчала себе под нос о том, как не прав Владик, предпочтя мне другую, и какие мы с Таней прекрасные барышни. Всё почему? Потому что душа у нас русская.
Потом слова и мысли стали путаться, затем перешли в горемычное бормотание. Вскоре я смогла заснуть.
Глава 2. Счастье что солнышко, улыбнётся и скроется
Я другому отдана
И буду век ему верна,
Как верна была Муму
Своему Герасиму.
На следующее утро я проснулась рано и сразу вспомнила, что вчера дала себе слово больше не страдать по Владу. По радио звучала какая-то патетическая музыка. Трехпрограммный радиоприёмник был привинчен на стене и жил собственной жизнью, работая почти круглосуточно, вернее, он звучал в соответствии с расписанием радиопередач. Его никогда не выключали, а лишь иногда, по настроению, делали то громче, то тише.
В шесть часов утра торжественно звучал гимн Советского Союза. Его слушал только папа. В это время он пил крепкий чай, курил свою первую сигарету и поглядывал в окно. Чтобы дым не распространялся по квартире, он плотно закрывал кухонную дверь и в любую погоду открывал фрамугу. По вечерам кухня принадлежала маме. Она допоздна суетилась на ней и чаще всего вечернее исполнение гимна доставалось ей. На протяжении долгих лет она слушала его без внимания, но всегда до конца.
Гимн был сигналом ко сну. После гимна радио хрюкало, скрипело и замолкало до утра. Почему-то в нашей семье было заведено, что после двенадцати все должны лежать в кровати. Мы с папой четко выполняли правило, мама частенько запаздывала. Ей всегда не хватало немного времени, чтобы закончить все дела до отбоя.
Умывшись, я бодро прошла на кухню, где, вальяжно рассевшись на стуле и положив голову на центр стола, сидел огромный рыжий кот Бонифаций, названный в честь льва из мультика «Каникулы Бонифация». Кот внимательно наблюдал, как мама, пристроившись на уголке стола, ела геркулесовую кашу. Миска Бонифация была давно вылизана и валялась у окна. Наш кот имел привычку после еды переворачивать миску, как бы демонстрируя, что он свою трапезу закончил.
Стоя, я намазала хлеб маслом, положила сверху сыр, откусила и, жуя, стала варить кофе. В радиоприемнике что-то затрещало, потом щелкнуло, музыка прервалась. После паузы строгий голос начал рассказывать о чём-то неприятном, что не имело отношения к прекрасному утру, которое тёплым осенним солнышком просилось в дом.
Я невнимательно слушала радио, стараясь думать о том, как бы не думать о Владе. Но мысли путались, метались и невольно возвращались к злополучному письму. Позвоню ему и спрошу: «Почему не сказал в лицо, а прислал письмо?» Что, собственно, спрашивать? Так было удобней. Написал пару строк и отвалил к другой. Ну и пусть уматывает от меня куда подальше! Я его ненавижу! Ненавижу!