Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
После обеда Раиса Ивановна ушла. Сережа предложил отцу:
— Давай немного поиграем в Шерлока Холмса?
— Давай, — охотно согласился Виталий Андреевич.
Сережа извлек из кармана брюк небольшой перочинный нож, положил на свою ладонь:
— Вот! Что ты можешь сказать об этом предмете?
Виталий Андреевич бросил беглый взгляд на нож.
— Судя по тому, что цепочка утеряна, его хозяин довольно рассеянный человек. — Он сделал короткую паузу, раскрыл нож. — Лезвие погнуто. Значит, его употреблял не по назначению какой-нибудь представитель неорганизованной материи.
Сережа подскочил от удовольствия:
— Метод индукции — от частного к общему!
— Совершенно точно. Ты знаешь, я сейчас вспомнил один… частный разговор с отцом. Он сказал: «Манную кашу человек ест в начале жизни и в конце ее. А в середине надо давать пищу для крепких зубов». Соображаешь?
Сережа хитро прищурился:
— Ты хочешь сказать: даже кутенку неспроста дают глодать кость, да?
— Я хочу сказать, что незачем дольше срока считать себя кутенком.
Сережа по старой привычке дернул плечом, коротко, протестующе воскликнул: «Ну-ну!», однако без прежней резкости. Теперь он разрешал Виталию Андреевичу делать неприятные замечания.
«Да, конечно, какой же я кутенок… — думал он. — А мама этого не понимает. И надо иметь просто ангельский характер, чтобы выдержать ее вспыльчивость».
Недавно он имел с ней неприятный разговор. «Очень я боюсь, что вы разойдетесь», — сказал он. «С чего это мы будем расходиться?» — «Да характер у тебя…» — «Такой уж тяжелый?!» — с обидой спросила мама. — «Он может тебя бросить». — «Не бойся, не бросит». — «А ты?» — «Что я?» — «Ты не бросишь?» — «Придумал!» — «Первого же бросила…» — «Там были веские основания». — «Он был плохой человек?» — «Вырастешь — сам определишь». — «Но если теперь поссоришься, подумай и обо мне», — сурово сказал Сережа. — «Ну хватит, мудрец! — прикрикнула мать. — Слишком много на себя берешь».
Вечером они пили чай на балконе — мамы все еще не было. На стол накрывал Сережа. Усмехнулся: «Бабушка не допустила бы».
Сереже нравилось оставаться вдвоем с Виталием Андреевичем. У них были свои, чисто мужские интересы и разговоры.
Он приподнял голову над перилами балкона, вглядываясь в степь: казалось, там горят волчьи глаза. Знал, конечно, что это огоньки селения, но интереснее было думать, будто волчьи глаза.
По самому гребню горизонта двигались светлые жучки-фары машин. Почему-то пахло надрезанным арбузом.
Сережа поглубже забился в шезлонг.
— Сказать тебе по секрету? — тихо произнес он. — Это не тайна, но я тебе одному…
Виталий Андреевич положил руку ему на колено, подбадривая и, конечно, догадываясь, что сейчас услышит.
— Разве это плохо — дружить с девочкой? — спросил Сережа.
— Совсем не плохо.
— Ее зовут Варя… Я тебя когда-нибудь познакомлю…
— Буду рад этому.
— Почему тебе я могу все что угодно рассказать? — недоуменно пожал плечами Сережа.
— Ну, положим…
Они разом вспомнили тот неприятный случай.
В прошлую среду Кирсанов увидел на ладони у Сережи написанное химическим карандашом бранное слово.
На лице Виталия Андреевича отразилось такое огорчение, презрение, что Сережа стал лихорадочно стирать надпись, не находя оправдания. Ну мог ли он сказать, что из лихачества поспорил в классе С Федькой Гладышевым, дразнившим его «маменькиным сынком», поспорил, что сутки проносит эту надпись на ладони? Гладышев сделал ее… Потом Сережа совсем забыл…
Виталий Андреевич тогда смолчал, а позже корил себя за это молчание. Следовало бы отчитать мальчишку. Но, возможно, достаточно было Сереже и взгляда… Да Виталий Андреевич и не разговаривал с ним два дня… Сережа ходил пришибленным…
— …Нет, правда, Тебе я могу все рассказать, — повторил он сейчас и осторожно погладил руку отчима.
Сережа давно заметил, что Виталий Андреевич не очень-то расположен к сентиментальной нежности, как назвал он ее однажды, сдержан в своих чувствах. И сам старался в этом подражать ему. Он как-то случайно услышал слова, сказанные маме: «У парня в характере недостает металла». Мама же ответила: «Что ты хочешь — вечное женское окружение».
Виталию Андреевичу действительно не нравились некоторые наклонности Сережи. Хотя он обнаруживал в нем немало и обнадеживающего. Мальчик, например, был совершенно непритязателен в еде, питал полнейшее презрение к холоду: даже зимой спал с открытой форточкой; принципиально в сильные морозы не носил перчаток, и поэтому руки у него были красные, шершавые; вел бои с матерью по поводу нижнего белья. («Не надену! Я тебе не девчонка».)
Он не боялся высоты, и однажды неуклюже, но отчаянно полез по отвесному валу, цепляясь за малейший корень, торчащий из земли.
Как-то, еще в первые месяцы появления Сережи в доме Кирсанова, Виталий Андреевич завел разговор о спорте.
— Сожми кулак, — предложил он Сереже. — Ну вот, ты сжимаешь его, как девочка: большой палец кладешь поверх указательного. И походка у тебя какая-то развинченная, даже садишься на диван боком…
— Неправду! — вспылил Сережа. Он именно так и сказал: «Неправду».
— Нет, правда. Не думай, что я пытаюсь унизить тебя или оскорбить. Хочу видеть тебя парнем, а не… — Чуть было не сказал «бабушкиным внучком», но вовремя остановился, — кисейной барышней.
— Я и не кисейная барышня! — строптиво мотнул головой Сережа.
— А ну, согни руку. Ну разве это мужские мускулы?
Сережа молчал.
— Нет, ты подумай хорошенько: как стать юношей.
Самолюбивый мальчишка, видно, намотал этот разговор на ус, бегал в спортивную школу и понемногу менял свой облик.
— Ты меня действительно любишь? — в обычной своей манере вдруг спросил Сережа, вглядываясь в лицо Виталия Андреевича.
Это было из «той оперы», времен женского окружения.