Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?
Руку поднимает Бакалдин.
Сережа покосился на соседа. Странное у него имя — Ремир.
В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.
Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.
— Я думаю, — начал свое выступление Бакалдин, — любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…
Хапон громко произнес из угла класса:
— Ор-ри-гинально!
Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:
— Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!
«Конечно», — мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: «Ты все же ребенок!» И сердито подумал: «Взрослая какая!»
На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.
— Ты почему к нам в школу так опоздал? — поинтересовался Лепихин.
Ремир отломил половину бутерброда:
— Хочешь?
— Нет, спасибо…
— Мои родители — цирковые артисты, вечно разъезжают и меня на собой таскают.
Вот оно что!
— Гимнасты? — спросил Сережа.
— Иллюзионисты… Манипуляторы…
— О-о-о! А почему у тебя такое имя?
— Революция и мир, — кратко объяснил новый знакомый.
Звонок прервал их разговор, предстоял урок математики.
— Начинаются мои муки, — вздохнул Ремир.
— Какие?
— Я гуманитарий, в науках точных — ноль…
— Ничего, я тебе помогу, — подбодрил Лепихин.
После уроков вместе вышли из школы. На улице слякоть, неуютно. Они подошли к Дону. Правее моста, на приколе, стояло учебное судно «Альфа» мореходного училища. Казалось, осень сняла не только листья с деревьев, но и паруса трехмачтовой «Альфы», и она сейчас зябла на холодном ветру.
— А как учатся на фокусников?
Эта мысль не оставляла Сережу на всех уроках. Ремир усмехнулся, плотнее натянул кожаную шапку с козырьком.
— По наследству передается. Ты знаешь, два месяца назад в Париже был международный конгресс «магов и колдунов». Папа ездил!
— Да ну?! Вот здорово!
— Пятьсот человек собралось. Заседали тайно, за закрытой дверью. Новую технику обсуждали. Папе присудили «премию Оскара». А в Лондоне еженедельник волшебников выходит — «Абракадабра». Папа рассказывал: когда во Франции принимают в «Национальный профсоюз иллюзионистов», очень строго экзаменуют и берут клятву не разглашать тайны профессии.
— Ух ты! — с восхищением поглядел Сережа. — А ты секреты знаешь?
Ремир улыбнулся загадочно:
— Кое-что знаю. Есть даже такая книга — «Благороднейшие секреты и некоторые примеры ловкости рук». Ее написал в Милане почти четыреста лет назад Горацио Наполитано.
— И у твоего отца она есть? — впился глазами в лицо Ремира Сережа.
Фантазия его бешено заработала: «Вот бы изучить итальянский язык и научиться всем этим фокусам».
— Ну что ты! Единственный экземпляр книги хранится в Британском музее.
— А ты откуда сейчас к нам приехал?
— Из Казани.
— Повидал ты свет!.. — с завистью сказал Сережа.
— Повидал, — подтвердил Ремир. — Я люблю цирк. Папа пишет о нем книгу. Хочешь, кусочек на память прочитаю?
— Конечно!
Ремир поставил портфель на носки своих туфель и, мечтательно глядя поверх головы Лепихина, тихо начал:
— «Вы заметили, какими хорошими становятся лица у людей, когда они сидят в цирке? Восторженно блестят глаза у малышей, лица взрослых светлеют, в них появляется что-то веселое, озорное, та непосредственность, что стирает замкнутость, важность, годами приобретенную озабоченность… Любовь к цирку приходит в детстве, когда мы попадаем в мир сказки, чудес, где все неожиданно и возможно. Нашу душу покоряют красочность костюмов, яркость света, мы восхищаемся красотой и ловкостью тренированного тела, артистичностью и навсегда сохраняем эту свою привязанность…»
При последних словах Ремир резким движением ноги подбросил портфель выше головы, ловко поймал его и почтительно поклонился.
— А ты кем думаешь быть? — спросил Сережа.
Он ожидал, что Бакалдин сейчас признается: «Тоже фокусником». Но Ремир молчал. Ему, видно, не хотелось раскрывать свои планы перед малознакомым человеком.
Сережа уловил это.
— Да нет, не говори, если не хочется! — сказал он.
— Ну почему же… Папа любит цитировать англичанина Джакобса: «Матрос может стать проповедником, пастух — министром, но циркач остается циркачом». Не думаю, чтобы существовала такая обреченность… Я, например, буду философом-социологом, — тихо признался он.
Лепихин посмотрел недоуменно.
— Изучать явления и делать выводы, прогнозы… Синоптик, но только для общества… Как лучше жить…
— Интересно, — почтительно пробормотал Сережа, про себя удивляясь, каких только профессий нет на свете.
Раиса Ивановна встретила сына строгим вопросом:
— Где ты пропадал?
— Предположим, в школе, учился танцевать, — лихо сбросив с себя синюю куртку, подбитую мехом, ответил Сережа.
— Ну и как?
— Простое дело! Чем больше трясешься, тем лучше.
— Что же это за танец?
— Твист.
Хотел добавить: «Довольно гнусное занятие», но, прочитав на лице матери осуждение, передумал. Незачем идти на поводу у взрослых.
Сережа вошел в свою комнату, поставил портфель у стола, возвратился к матери:
— Три приятности и одна неприятность.
— Начни с последней.
— Трояк с минусом по немецкому. — И торопливо: — А литературка поставила пятерку.
— Что еще за «литературка»?