Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Станислав Илларионович выбрал столик у окна, с видом на Задонье. В ресторане было еще мало народу, и официанты в национальных болгарских костюмах о чем-то болтали.
Один из них — высокий черноволосый юноша — подошел принять заказ. Дородный Лепихин, видно был здесь частым гостем, он отдавал распоряжения небрежно, многозначительно:
— Графинчик водки… Закуску, Ваня, по своему усмотрению… люля-кебаб… Тебе что? — повернулся Станислав Илларионович к Сереже.
Тот, обомлевший от подобного оборота дела, выдавил:
— Бифштекс. — Вспомнил, что однажды ел это блюдо с мамой: кажется, на куске мяса лежало поджаренное яйцо. Яичница показалась сейчас Сереже спасительной.
Станислав Илларионович разлил водку по рюмкам. Сережа хотел сказать: «Я не пью», но мальчишеское самолюбие не разрешило сделать это: «Еще подумает, что я совсем щенок. Чхать хотел — вот выпью и не опьянею».
— Ну что ж, — сказал Лепихин, — за переход в другой клан? — Он поднял рюмку.
«Ради такого дела я все же выпью», — окончательно решил Сережа и опрокинул рюмку в рот. Водка обожгла горло, он чуть не закричал, но понюхал корочку хлеба, как это делают заправские пьянчуги.
— Лихо! — одобрил Станислав Илларионович.
Потом, уже не обращая внимания на то, что Сережа не пьет, все наливал и наливал себе. Лицо его стало сначала красным, потом багровым. Он начал кочевряжиться:
— Райке я бумажку не дал, а тебе дам. Род кончается. Все! Так любишь его? — Погрустнел. — А у меня, брат, с семьей не ладится.
Посмотрел на Сережу осоловелыми глазами:
— Значит, твердо решил?
— Я узнавал, закон на моей стороне…
Лепихин презрительно усмехнулся:
— Я сам себе закон.
Полез во внутренний карман пиджака, достал зеленый блокнот:.
— Насильно мил не будешь.
Долго возился над ручкой. Открыв блокнот, написал: «Не возражаю против изменения Сергеем фамилии». Расписался, поставил дату. Вырвал лист, протянул его с обидой.
— Получай, товарищ Кирсанов. Если вызовут на райисполком — подтвержу.
— Надо, чтоб нотариус заверил.
Станислав Илларионович поморщился:
— Ты законником стал. Сказал — сделаю. — И снова погрустнел: — Конечно, я дурак, неуважающий себя… давно неуважающий…
Сережа не стал его слушать дальше, подхватил бумажку и выбежал из ресторана. Он с трудом позже вспоминал, как добрался до дома, с каким ужасом посмотрела на него мать, когда он сказал заплетающимся языком.
— Вот, теперь все!
Рем, прощаясь с Ростовом, бродил по улицам. Удивительно быстро и прочно привязался он к городу. Конечно, этим во многом обязан другу. Сережа придумывал разные игры. То предлагал:
— Давай искать названия магазинов, где ясно «фамильное родство».
И они, радуясь, обнаруживали «Донскую чашу», «Дары Дона»…
Или Сережа говорил:
— Хочешь, я назову тебе номер любого углового дома по Пушкинской от Халтуринского до Театральной площади?
И действительно называл, они потом ходили проверять, все совпадало.
Ростов нравился Рему обилием цветов, шумливостью, южными красками. Даже этими пивными бочками на колесах, даже названиями магазинов: «Огурчик», «Ягодка».
Он любил смотреть, как в выходные дни потоки людей, груженных надувными лодками, термосами, мячами, удочками, стекались к переправам через Дон. Девчонки — в брюках и распашонках, ребята — в шортах и жокейках с прозрачными козырьками.
А другой поток — деловитых людей, вооруженных ножницами, лопатами, ведрами, — устремлялся к своим фруктовым владениям у Ботанического сада и Чкаловокого поселка.
«Когда-нибудь, — думал сейчас Рем, — я опишу Ростов, и нашу дружбу, и… Варю».
Надо было идти в гостиницу, собираться на вокзал, родители ждали его.
До отхода поезда Кисловодск — Киев оставалось пять минут, а им не верилось, что они, скорее всего, никогда больше не увидятся.
Лицо у Рема грустное, хотя он и старается не подавать виду, как ему трудно расставаться с Сережей.
— А Дон я все равно переплыву, — для чего-то говорит Сережа. — Я тогда тебе дам телеграмму: «Переплыл». Ладно?
— Ладно.
На темно-синем вечернем небе лежит разворошенный розоватый стожок, непонятный и таинственный. Неожиданно из стожка, словно стряхнув его с себя, показывается красный ободок луны, освещает небо, отстраняя таинственность. Сережа думает: «Это я на всю жизнь запомню». Повернув лицо к другу, тихо говорит:
— Если самолет новый создадим или ракету… тоже напишу.
Он вдруг густо краснеет, устыдившись похвальбы.
— Хорошо, — успокаивает Ремир.
— Я был тогда, Рем, несправедлив. От себя надо требовать как можно больше… — Сережа помолчал. Мимо автокар провез мешки с почтой. Прошел дежурный в красной фуражке. — Варя обещала прийти на вокзал. Странно, что ее нет.
— Ничего странного, — печально отвечает Рем.
И вдруг Сережу осеняет: «Да ведь Рем… Как же я это не понимал? Он боится признаться самому себе… И вот уезжает и от нее… Даже не попрощавшись…»
— Можно я Варе передам от тебя?..
— Нет-нет, не надо, — торопливо перебивает Рем, — прошу тебя, не надо…
…Еще сочиняя вместе научно-фантастический роман, они придумали для своих героев две дурацкие фразы. Каждый раз, когда тем нечего было сказать, один произносил раздумчиво:
— С точки зрения медицины…
А другой, как попугай, подхватывал скороговоркой:
— Интересное кино!..
Они были в восторге от этой, как им казалось, остроумной выдумки.
Но сейчас, когда уже было все сказано, и Рем обещал прислать свой новый адрес, писать, и Сережа напомнил девиз Дизраэли: «Никогда не жаловаться», и поезд медленно двинулся, Рем тоже попытался бодро крикнуть сверху, с площадки тамбура: