Путь к себе. Отчим.
Шрифт:
Ремир побледнел:
— Если бы я, видя недостатки друга, безразлично молчал — это было бы предательством…
…Все же большинством голосов Сережу приняли, но возвращался он домой подавленным.
Виталий Андреевич, выслушав мрачный рассказ сына, оскорбился за него:
— Перехватил твой Ремир!
Но Сережа, стиснув зубы, неожиданно отверг заступничество:
— Нет, он выступил принципиально! Просто ты, папа, недопонимаешь это как беспартийный.
…И Варя дома все возвращалась мыслью к собранию.
Вечером родители ушли куда-то в гости, наступила тишина, которую Варя особенно любила. Только потрескивал счетчик в коридоре, да временами пела водопроводная труба. Пахло недавно испеченным пирогом.
«Прав ли Бакалдин? — размышляла Варя, отложив в сторону учебник. — Наверно, прав, и все же зачем так резко?.. Сережа сейчас очень переживает».
Не без удовольствия вспомнила Варя, как ответил он Синицыной: «Но если ты не леди?» «Схулиганил, конечно, но сама же пристает. В конце концов, к нам относятся так, как мы разрешаем».
Варя положила подбородок на сплетенные пальцы, мечтательно уставилась в окно. Горели разноцветные витрины города, зябли деревья, припорошенные снегом. Варе представилось: вот они вместе идут заснеженной улицей. Она взяла Сережину руку в свою. «Ну хватит… Перестань хмуриться…» Варя очнулась, отвела глаза от окна, пододвинула учебник: «Что-то я расфантазировалась…»
«27 ноября. Я пишу этот дневник только для себя, и никто никогда не должен его видеть.
В конце каждого года буду просматривать записи, чтобы стало ясно: где я ошибался, а где поступил правильно, какие оценки давал людям и происшествиям. В пятнадцать лет уже пора иметь самостоятельные суждения.
Я приготовил тайник в подвале, в корзине для старых книг, и там прячу дневник» Правда, мама подозрительно спросила: «Что это ты зачастил в подвал?», но я неопределенно ответил: «Сношу туда разные никомуненужности».
22 декабря. Непонятные у меня отношения с Варей и вовсе не любовные. Мне приятно ее видеть, говорить с ней, слушать ее. Однажды Варя даже приснилась, будто мы катались на глиссере… Но я ни за что не сказал бы ей разные глупости: «люблю», «умираю». А она вроде ждет от меня каких-то слов. Недавно опять сказала: «Ты еще совсем ребенок». Подумаешь! Но все равно, если бы ей понадобилась донорская кровь, я бы свою, не задумываясь, отдал. А может быть, я женоненавистник? Хотя нет, ведь еще в пятом классе написал записку Леночке Вязиковой: «Хочу на тебе жениться. Ответ положи в трубу кооперативного дома», Ну не идиот?!
А с Ремиром у меня было объяснение. Он сам начал: «Когда я давал временный отвод, думал, что делаю тебе лучше… Я считаю, что в комсомол надо приходить подготовленным, а не то, что „там меня довоспитают“.
Я ему: „А ты совсем довоспитанный?!“ — „Вот видишь, и сейчас…“ — сказал он.
Но потом я подумал и решил: надо менять свой характер. Конечно, не быть слюнтяем, который со всеми сразу соглашается и не может отстоять собственное мнение, но и уметь смотреть на себя со стороны!..
И еще я все чаще задаю себе вопрос: в чем смысл моей жизни? Вот Рем думает о судьбах людей, а что буду я делать?
Математик Соболев стал академиком, в тридцать один год. Моцарт сочинил музыку пятилетним. Неужели же я в пятнадцать лет не в состоянии хотя бы определить свое будущее?
Нет, я снова пришел к твердому решению: конечная цель — стать конструктором самолетов, ракет. Но после дружбы с Ремом мне стало ясно: узкий специалист не сможет добиться настоящего взлета. Надо знать и живопись, и музыку, и философию, и литературу. Наш классный пещерный человек Передереев изрек: „Картины Репина — раскрашенные фото. Пушкин — устарел…“ Понахватался где-то нигилизма.
Вчера мы с Ремом увидели на лотке книгу „Конец немецкой классической философии“. Он говорит:
— Давай купим.
Я заколебался:
— А поймем?
Перелистали, страничку прочитали, решили — купим!
Мама увидела на столе у меня эту книгу — удивилась:
— Да ты еще философом будешь?
— Сейчас физика без философии — ничто. Если два человека обменяются яблоками — у них так и останется по яблоку. А если обменяются идеями — у каждого будет по две идеи.
— Логично! — сказала мама.
14 января. Я сегодня здорово подъел мамину.
Она неосторожно пошутила:
— Когда получишь паспорт, махнем куда-нибудь втроем… На Мадагаскар…
А я:
— Дай честное архитекторское!
Мамина молчит — не хочет давать. Я спрашиваю:
— Ты умная?
Она была настроена благодушно, поэтому не оскорбилась:
— Не очень.
— Э-э-э, нет, — говорю я. — Ты хитришь. Про себя считаешь себя умной, а говоришь так, чтобы казаться скромной.
Тут она оскорбилась. Удивительный народ эти взрослые: как только терпят поражение — так сразу в обиду.
Вот, например, наш завуч — Федор Федорович. Кристально честный человек… А когда я сказал ему с глазу на глаз: „Все же у вас не всегда подход к нам тонкий“ — обиделся: „И без того истончился“.
Ну, это я понял: нервы мы ему поистрепали; дома, в своей семье, Федор Федорович почти не бывает, все в школе. Разве ж мы это не ценим? Да, когда я стану самостоятельным и приеду, хотя бы на день, в Ростов, прежде всего в школу зайду.
16 января. Я хочу опять возвратиться к тому, в чем вижу смысл жизни. Чтобы люди меня уважали, чтобы я был им нужен.
А какие качества я больше всего ценю? Борьбу и победу над собой. И потом — честность наедине с совестью. На людях это может быть и показухой, а вот когда перед самим собой отвечаешь… Я уверен, что мой отец именно такой.
Ненавижу тех, кто сейчас бомбит Вьетнам. Разрешили бы — немедля поехал туда… И Рем тоже…
„Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели“ (К. Циолковский).