Путь на Олений ложок
Шрифт:
Вепринцев весь ушел в воспоминания, он прислонился к стене и закрыл глаза. Трясти стало меньше. «Ушел, кажется, удачно и вовремя, — подумал он, вспомнив последние дни, проведенные в городе. — А теперь пусть даже величайший детектив мира возьмет в свои руки это дело, он не будет иметь удачи. Чисто сработано! А может быть, папка наведет на след?» — Он открыл глаза, поглядел на плотно набитый рюкзак, презрительно взглянул на Стрижа, дремавшего на своем сидении, и снова зажмурился. «Это невозможно!.. Только дурак может подумать, что обыкновенному вору понадобится папка какого-то безнадежного старья. Добрый, хорошо воспитанный вор идет на ценности, на капитал… Разве могут его заинтересовать старые бумаги? Этот хлам скорее привлечет внимание легкомысленных шпионов, которые за гроши продают свою жизнь…»
И опять перед ним вырос огромный чужой город, прямые ровные улицы, скверы, оживленные бульвары. Вот первая встреча с Керженековым, короткий разговор, осторожное «прощупывание», туманные намеки. Потом опять встречи, они теперь носят все более конкретный характер. Снова уговоры, обещания, просьбы, угрозы… И тот конец, который не входил в планы Вепринцева…
Он опять взглянул на Стрижа, и крупные губы его презрительно шевельнулись. Если бы Стриж не дремал, он бы, наверно, услышал: «Эх ты, жалкий кусошник…» Вепринцев еще раз поглядел на серый пузатый рюкзак, на черную форменную фуражку с голубой окантовкой и блестящим значком геолога на околыше. На вешалке, в такт движению поезда, покачивалась поношенная, но вполне опрятная форменная куртка. С Иваном Вепринцевым все было кончено, его больше не существовало. Теперь он уже не шофер Вепринцев, а младший геолог Павел Бусакин, и едет по делам геологической службы очень далеко, в Сибирь, в тайгу…
Сегодня Бусакин, завтра Иванов. А вообще, не все ли равно, кем называться? Лишь бы иметь деньги и власть, остальное — сущие пустяки!
Однако Вепринцев все эти дни был неспокоен и зол, и чем быстрее шел поезд, приближаясь к неведомой станции, тем глубже вползала в душу тревога; временами дело, за которое он с такой энергией взялся, представлялось ему безнадежно пустым. Тогда он с сожалением вспоминал тот непутевый час, когда в одном чикагском притоне свела его нелегкая с плюгавеньким, пропившимся человечком. Подав холодную и неприятно сырую, как лягушка, руку, он гнусаво молвил: «М-мею честь представиться: Леонид Дурасов!» Это был сын того беглеца-приискателя, который без славы и почестей закончил свою шальную жизнь на далекой чужбине. Вепринцева в тот вечер нисколько не интересовал этот худосочный хлюст в сером с чужого плеча пиджаке. Тогда его волновала заманчивая перспектива крупного дела. Шутка сказать: такое дельце подвернулось. Если бы оно было поручено кому-нибудь другому, Вепринцев, вероятно, счел бы себя смертельно обиженным человеком. Кому еще можно поручить это дело, коль оно так прочно связано с русской землей? Ведь он американец русского происхождения и опытный чикагский гангстер. Он хорошо знает язык, обычаи страны, из которой бежал в 1922 году. Тогда он был очень молод и звали его Федором. Наверно, и сейчас в приволжской деревне Васильевке есть люди, которые помнят, как в Октябрьскую годовщину кулацкий сын Федька поджег большой деревянный дом сельсовета, где шло торжественное заседание. Поджег и сбежал.
И вот с тех пор мыкается по белому свету.
Его никогда не интересовала политика. Последние представления о России у него сложились из сообщений в американских газетах и радио. Он боялся: а вдруг предложение Дурасова — это какая-нибудь ловушка, на которые так способны все русские? Его заверили еще раз, что тут чистое и богатое предприятие и что риск будет сторицею оплачен. И он рискнул. В конечном счете, не все ли равно, где грабить — в Америке, во Франции или в России? Золото не пахнет, везде оно имеет одинаковый солнечный блеск и радостно ощутимую тяжесть.
Дурасов рассказывал о кладе с увлечением, с азартом игрока. Он говорил о таких подробностях, как будто бы только вчера сам, своими руками перетаскал в укромное место добротные кожаные мешки и засыпал их толстым слоем земли… Из его рассказа выходило так: лежит это золото в определенном месте в тайге, не очень далеко, и стоит только туда добраться — а это тоже не составляет большого труда, — немного поковыряться в земле, и клад будет лежать у ног счастливца…
На деле все оказалось не так просто, как обрисовал Дурасов. Но как ни сложна была обстановка, как неожиданно ни переплетались догадки и версии, Вепринцев был уверен, что это не обман, не ловушка и пятьдесят шесть пудов золота — не выдумка Леонида Дурасова, а живое богатое дело. Сколько бы ни было досадных противоречий в этих старых бумагах, все-таки не зря же чья-то твердая рука написала на последней странице: «Лукашка умер. Поиски золота успехом не увенчались».
Но как же отыскать место, где упрятано золото, без этого старика Лукашки? Без его внука?.. Осталась одна надежда — двоюродный брат Лукашки Оспан. Он, кажется, опытный проводник. К нему и ехал теперь Вепринцев.
— Это последнее, на что я иду, — мысленно решил он.
Вепринцев, поглядывая на Стрижа, безвольно качавшегося из стороны в сторону, подумал: «А тот мальчишка, Ромка, был, кажется, лучше этого… Впрочем, все они величайшие бестолочи и ротозеи, понятия не имеют, что такое приличный бизнес…»
Поезд сдерживал бег. За окнами вагонов мелькали, серые, приземистые постройки, редкие тополя и березки. В вагоне началось движение, в лучах солнца золотистым облачком закружилась пыль. Кто-то громко назвал станцию. Стриж перестал дремать, приподнял свою маленькую, необыкновенно длинную голову, глянул в окно.
— Следующая наша. Каких-нибудь сорок минут, и мы приехали…
— Что, следующая — Широкое?
— Точно так. — Он глубоко зевнул, сухо скрипнул зубами и стал закуривать. — Да-а, это только начало, — продолжал он, давясь. — Сто восемьдесят километров по тайге что-то значат… И дороги не знаем.
Оба задумались. Стриж неторопливо курил, глядел куда-то в окно, запорошенное красноватой, словно ржавчина, пылью. Длинные, мосластые руки его были разрисованы, как у индейца, бросались в глаза длинные тонкие пальцы, которым, пожалуй, позавидовал бы самый одаренный музыкант. Но этим пальцам суждено другое. Они никогда не касались клавишей рояля и струн скрипки. Зато сколько глубоких и темных карманов ощупали они. Стриж только недавно отбыл срок за последнюю кражу и вот теперь снова вышел на «большое дело». Он очень мало знал о своем новом партнере — у воров не принято интересоваться друг другом — знал он одно: это вор с большим именем, много видевший и везде побывавший — он «промышлял» в богатой Америке, неспроста же Ромка Онучин так попал под его влияние, так увлекся его заграничными сказками, что сразу сменил свою кличку и стал воровать по-новому. И если бы подражание не зашло так далеко, он не попался бы глупо, а ехал бы в этом вагоне, и тогда, наверно, Вепринцев и Стриж чувствовали себя веселее и увереннее: как-никак — трое! Стриж понимал, что его роль в этом длительном путешествии сводилась скорее к обязанностям проводника, чем, равноправного соучастника. Вепринцев не особенно посвящал его в свои планы. Да и к чему это? Стриж и не настаивал на том, чтобы перед ним были открыты сейчас же все карты.
А вот и Широкое. Пассажиры толпились в тамбуре, задевая друг друга чемоданами и мешками, но Вепринцев и Стриж не торопились: не спеша оделись, взяли свои рюкзаки, сумки. Случайно взглянув в окно, Вепринцев вдруг отпрянул назад. Его нескладное лицо с выдавшейся вперед челюстью стало землисто-серым. «Что за чертовщина?.. Где я видел этого человека? Его морда мне хорошо знакома…»
Он дернул за рукав Стрижа, уверенно направлявшегося к выходу, а сам, прильнув головой к стенке вагона, стал наблюдать. «И эта хромая нога… так все хорошо знакомо… Но где же я видел этого типа?» — лихорадочно вспоминал Вепринцев.
— Ну, что ты остолбенел? — недовольно проворчал Стриж, толкаемый из стороны в сторону пассажирами. — Все выходят, а мы чего торчим в проходе?.
— Подожди… Ах да!.. Это, кажется, тот самый хромой парикмахер, который работал там… возле лестницы… — Тревога Вепринцева возросла. Он почувствовал, что попал в западню. Что же делать?! Вернуться в купе на свое место и проехать дальше, хотя бы до следующей станции, чтобы за это время хорошенько обдумать всю сложность положения? А может быть, пойти прямо и встретиться с ним, как со старым знакомым?