Путь Никколо
Шрифт:
Как он и ожидал, Феликс по-прежнему был там, где он его оставил. Он вернулся, потому что так было нужно. Место ему не слишком понравилось: таверна, где подавали не вино, а только пиво для ремесленников, а ремесленники недолюбливали богатых молодых повес вроде Феликса, которые целыми днями занимают лавки и отвлекают внимание хозяина К тому времени, как Клаас добрался туда, Феликс с приятелями уже поели, а теперь вовсю напивались.
При виде Клааса, те из друзей, кто еще сохранял хоть относительную трезвость, разразились хохотом, заметив его изуродованное лицо, и, разумеется, потребовали полного отчета. Феликс, заслышав, что имя его матери упоминается в связи с какой-то особо непристойной выдумкой, вскочил, ударив говорившего головой об стол.
Понадобилось три человека, чтобы унять его. И наконец они все высыпали из таверны наружу. Но Феликс уже передумал возвращаться домой и, поскальзываясь на обледеневшей мостовой, неумолимо тащил их за собой сквозь начинающуюся метель к центральной площади, где, замерзшая и ворчащая, выстроилась очередь лотереи вдоль стены казначейства и вокруг церкви святого Донатьена, Крепкие широкоплечие стражники, патрулируя во дворе, силились удержать нетерпеливую толпу хотя бы в видимости порядка.
Застыв на месте, наследник компании Шаретти, пристально разглядывал очередь, и вдруг широко ухмыльнулся. Как оказалось, во время последнего снегопада Феликса подстерегли у входа в таверну и окунули в снег подвыпившие поденные рабочие. Сейчас они были здесь. Стояли за лотерейными билетами, тратя время своих нанимателей. Теперь они оказались совершенно беззащитны, если только не захотят потерять свое место в очереди.
— Феликс, — начал Ансельм Сенсадерс.
— Феликс! — сказал Бонкль.
Но Феликс, нагнувшись, не обратил на них никакого внимания, хотя все же сообразил подождать, пока ближайшие патрули не завернут за угол, прежде чем начать швыряться снежками. Целился он не слишком точно, и наконец Клаас вздохнул с облегчением, заметив возможность отвлечь его.
— Снега пока недостаточно. Пойдем. Вон, нам машет Колард.
Переписчики и торговцы книгами обычно располагались во дворе церкви святого Донатьена, но в плохую погоду закрывали свои лотки и уходили внутрь. Комнатенка Коларда располагалась над крытой галереей и взимала собственную дань с желудков гостей, — до тошноты разогретая дымом свечей и жаровней, не говоря уж о резком запахе чернил.
Сегодня день был рабочий, дым и огонь заносило обратно внутрь помещения ветром, что хлестал в незакрытое ставнями окно, откуда Колард и помахал приятелям. За те пару минут, что они карабкались по лестницам, он вновь уселся за письменный стол и вернулся к работе. Чулки на костлявых ногах перекручивались и были приспущены, точно старые знамена. Рукава он закатал до локтей, а взъерошенные волосы оказались опалены с одного бока, там, где он писал слишком близко от свечки.
Высунув кончик языка, весь раскрасневшись, он аккуратно дописывал строчку по-французски на тонком пергаменте, то и дело переводя глаза на латинский труд, установленный на подставке.
— «Покаяние Адама», — прочел Феликс. — Ого! Есть картинки?
Переводчик приоткрыл рот, хотя и не спешил убрать язык, и наконец отозвался:
— Два слова закончить. Подожди. Нет. Картинок нет.
— А! Лжец! Я одну нашел!
— А ну, положи!
Но Феликс продолжал внимательно рассматривать схваченную миниатюру. Он поворачивал ее то одной стороной, то другой.
— Ну, Адама ты нарисовал как следует, — заявил он. — Но Ева! Тебе надо было эту руку поместить в другое место, а так, может, это и не Ева вовсе. Может, это другой Адам.
— Ему нужна модель, — заметил Клаас. — Помнишь? У него короткая память, Колард.
Колард обернулся, прижав перо к переносице, и в глазах зажглась ярость.
— А ну, положи! Это не мой рисунок.
— Я могу найти ему модель, — предложил Джон Бонкль.
— Но это не его рисунок, — указал Клаас.
— Тогда чей же? — полюбопытствовал Ансельм Серсандерс.
— Вы его не знаете, и к тому же, у него уже есть модель. — Колард наконец сдался. — И она все время держит свою руку именно там. А если ему когда-нибудь понадобится Адам ей в пару, я ему посоветую взять одного из вас, здоровые недоумки. У меня есть пиво. Но если оно вам ни к чему, то продолжайте не слушать, что я вам говорю.
Это была привычная рутина. Они помогли отыскать ему пиво и кружки, карабкаясь на ящики, стопки бумаг, роясь между корзинами и манускриптами на полках. Ансельм, у которого недавно был день рождения, послал в лавку за двумя связками голубей с горчицей, и это также было привычно; после чего они уселись, поддразнивая Коларда, который с жадностью поедал свою порцию, не забывая то и дело требовать добавки.
— Да, наслаждайся, пока есть время! — угрюмо заметил Феликс. — Со среды будут только угри.
— Но сперва Карнавал! — бодро отозвался Джон Бонкль. Он, вообще, был жизнерадостным пареньком. — Ну, расскажи, Колинет, кого ты пригласил? — После чего чуть запоздало залился краской.
— Э, нет, Янникен, — лукаво заявил Феликс. — Куда интереснее, кто пойдет с тобой. Если это Мабели, то будь осторожней. Ей было так весело с Клаасом. Высшая оценка! Ты можешь вновь ее потерять.
— Замолчи! — с жаром перебил Джон. Он торопливо покосился на Клааса, но тот вроде бы продолжал беззлобно улыбаться, несмотря даже на то, что от улыбки у него по всей щеке выступили бусинки крови, и ему, ругаясь, пришлось лезть за платком.
— Пусть Мабели сама решает, как поступить. И она все равно не будет со мной. Ты же знаешь, что Карнавал придуман не для этого.
— Отец выставляет тебя на рынок женихов, да? — засмеялся Феликс Именно для этого, как всем известно, и был на самом деле придуман Карнавал. Одно из немногих празднеств, когда богачи и бедняки смешивались на улицах Брюгге, и можно было танцевать и встречаться без особых церемоний и обязательств с обеих сторон с молодыми женщинами, не будучи им официально представленным.
О, разумеется, сословия не смешивались между собой, как бы хорошо маски ни скрывали лица. Знать все равно выделялась, — одеждой, слугами в ливреях. Молодые люди благородного происхождения могли воспользоваться гостеприимством особняков, где звучала музыка, предлагались напитки и танцы. А любой вельможа, гуляя по улицам и встретив высокородную даму, мог, по обычаю, написать ей свое имя на свитке, и если она даст согласие, то стать ее партнером на весь вечер, в любых избранных ею увеселениях, но при этом не должен был произносить ни единого слова.