Путь отважных
Шрифт:
— Ни черта ему не сделается. Налей стакан касторки, и пусть катится отсюда.
Попадья налила из бутылки в стакан маслянистой жидкости и подала мальчишке. Пришлось пить, чтобы не выдать себя…
Выслушав сообщение юного разведчика, Громов тотчас же собрал небольшую группу партизан.
— Выходит, по его словам, — кивнул он на Кирю, — офицеры собираются сегодня вечером у Монохина. Пропустить такой случай нельзя.
* * *
Ночь по-осеннему тёмная. Луна редко выплывала
Большой, с застеклённой террасой дом мельника был окружён высоким забором. Окна закрыты ставнями. Громов прошёл в соседний домик, где жил портной. Дверь ему открыла худощавая женщина. Узнав Громова, она торопливо зашептала:
— Уходи! Моего расстреляли… Поймают вас…
— Не бойся, — тихо ответил командир. — Пришли отплатить за убитых. Есть кто-нибудь у Монохина?
— Есть… С вечера пьянствуют…
— Добре! Закрывайся и молчи…
Громов и двое партизан перемахнули через забор и остановились у крыльца. Остальные, в том числе и Киря, залегли в канаве на улице.
— Начинаем! — скомандовал Громов, и партизан Титов подошёл к двери, постучал в неё громко, требовательно.
— Кого надо? — донёсся из-за двери женский голос.
— Пакет срочный господину поручику.
Хозяйка долго не открывала дверей: видимо, она ходила спросить, впускать или пет человека с пакетом. Наконец щёлкнула щеколда и дверь приоткрылась. Титов и Громов мгновенно оказались в кухне, но женщина всё же успела крикнуть: «Партизаны!» — вбежала в горницу, закрыв за собой дверь на крючок.
Дорога была каждая секунда. Партизаны выбежали во двор, оторвали ставню и бросили в окно сразу две гранаты. Взрыв. И полная тишина. Ещё момент — и через пролом окна Громов с Титовым ворвались в комнату, зажгли спичку, нашли лампу.
У стола валялись убитые враги. На полу, забившись в угол и сжавшись в комок, пытался спрятаться от партизанского глаза местный житель Леоненко, выдавший офицерам несколько большевиков и партизан. Его крупное тело тряслось от страха.
— Вот ты где, предатель! — направил на него револьвер Титов.
Леоненко стучал зубами, не в силах произнести ни одного слова.
— Обожди! — сказал Громов. — Надо объявить приговор… Решением партизанского командования предателя Леоненко за выдачу карателям невинных людей, за измену своему же крестьянству — расстрелять. Партизану Титову привести приговор в исполнение.
Глухо прозвучал выстрел.
— А где же Монохин? — опомнился Громов.
Монохина не было. Обыскали весь двор, но не нашли. Он успел сбежать.
* * *
Каменская больница, превращённая белыми в госпиталь, расположена на самом берегу Оби. Из окон её видно, как снуют по реке лодки, проходят небольшие пароходики, накрывая водную гладь шалью чёрного дыма. Их басовитые гудки доносятся до лежащих в госпитале раненых и больных, напоминая, что за окнами продолжается жизнь.
В одно солнечное утро на берегу около больницы появился
Это был Киря Баев, которого командир отряда послал разведать, охраняется ли больница, можно ли проникнуть внутрь и переговорить с больничной сестрой Трунтовой, домашний адрес которой был неизвестен. Партизаны хотели через сестру освободить большевика Степана Топтыгина, находящегося в больнице после истязания на допросе. Надо было выбрать место на берегу, где можно незаметно причалить лодку.
У входа в больницу стоял белогвардеец с винтовкой. Кире хорошо видна его длинная фигура, переступающая с ноги на ногу. Больше охраны нигде не было. Смена часового произведена в восемь утра, следующая — через четыре часа. Место для причала лодки тоже выбрано — у берегового обвала, за которым её не увидят ни с реки, ни со стороны города. Теперь можно попробовать пройти в больницу.
Киря убирает удочки, снаряжение и приближается к входу в больницу. Его останавливает длинный усатый солдат в английской шинели, с японской винтовкой за плечами.
— Куда прёшь? Посторонним сюда нельзя! — прикрикивает он, не трогаясь с места.
Киря останавливается и дрожащим голосом произносит:
— Я, дяденька, не посторонний. Я заболел…
— Тем более проваливай отсюда! — сердито дёргает усами солдат. — Здесь не приёмный покой, а военный госпиталь. Ясно, дурья твоя башка?
— Ясно, дяденька, — понимающе кивает головой Киря и неожиданно упрямо заявляет: — А гнать меня не смеешь, слышишь?.. Потому я не посторонний, а свой.
— Это как так — свой? — удивлённо вскидывает глаза на бойкого мальчишку белогвардеец.
— А вот как! — смело режет Киря. — Сестра моя здесь работает. Трунтову знаешь? Не знаешь. Эх, ты! Начальника милиции капитана Ипатова знаешь? Нет. Эх, ты! Нам роднёй доводится. И все доктора к нам ходят, и господа офицеры тоже. Вот! Они меня сюда и послали. Сказали: если часовой не будет пускать, скажешь, что мы тебя отрядили. Ой! — Киря схватился за грудь. — Снова схватило…
— Ишь ты! — всё более удивляется солдат. Парнишка своей смелостью ему явно нравится, и он уже беззлобно, с любопытством спрашивает: — А что у тебя болит?
— В груди дыхания нет и булькает что-то. Сказывают, не то третий беркулёз, не то пророк сердца.
Белогвардеец захохотал.
— Ой, не могу! Ой, уморил! — заливался он басовито и заразительно, со всхлипом. — Пророк, говоришь? Ха-ха-ха! Булькает? Ха-ха! Беркулёз!..
Киря спокойно выжидал, когда белогвардеец вдоволь нахохочется, и думал: «Ага, проняло! Теперь пропустишь, пропустишь!»