Путь пантеры
Шрифт:
Боль. Где она? Боли не было. Тупое глухое нытье под ребрами, будто постанывал кто-то: а-а, а-а. Ах да, это он сам стонал. Усилием воли он прекратил стонать. Стыдно же. Соседи? Повел головой вбок. Никого. Он лежит в странной палате один. Сколько здесь приборов, столов, ящиков, трубок, мигания цифр на живых экранах! «Я будто лечу в космическом корабле», – подумал он, и ему захотелось рассмеяться, но он не мог.
Он не мог ни смеяться, ни плакать.
Мог только думать.
И он стал думать.
Он лежал, вытянутый, как в могиле, на странном узком столе, и думал так: «Я живой! Господи, я живой! И какое же это счастье! Господи, – думал он, – какое счастье жить, вдыхать воздух, он пахнет спиртом, он пахнет
– Россия – зимняя страна, – пробормотали губы, – и я – зимний человек. Я переплыл зиму. Я пережил смерть. Свою смерть. Я еще раз родился, и значит, мне теперь ничто не страшно.
Он улыбнулся этой радости. «Спасибо, Господи, я излечился от страха. Это не значит, что я перестал бояться! Я буду бояться, буду пугаться! Я же живой человек! Но теперь, Господи, Ты слышишь, теперь я перестану бояться ухода, ведь это оказалось так просто – уйти. И еще я знаю, Господи: там, у Тебя, ничего нет, хоть во всех книгах и написано: там, у Тебя, что-то такое есть, ну, жизнь, вроде как ее продолженье, и человек, уйдя к Тебе, все чувствует, помнит и знает. Нет! Я теперь знаю: это не так. Там пустота ночи, полной звезд! Там холод и тишина! Но звезд не видно и тишину не слышно. Человек там пуст и недвижен. Для него больше нет ничего.
Там – нет. Все – здесь и сейчас. Ты слышишь, Господи?! Здесь! И теперь!
И я благодарю Тебя, что Ты вернул меня сюда, к Себе. Потому что Ты здесь. Ты здесь везде. В этом надкусанном пирожке в целлофане. В мерцании осциллографа. В шевелении шторы, сшитой из казенной простыни, на сквозняке. В моей зашитой кетгутом ране. В моих пальцах. В моих ладонях. В моих глазах. Они закрыты. Но слезы текут. Глаза плачут. Горячие слезы. Они живут!
Господи, я лежу на этом столе, как мертвый, проткнутый иголкой жук из моей детской коллекции лежал на вате в картонной коробочке, и вдруг он ожил, и расправил надкрылья, и зажужжал, и я заплакал, наблюдая возрождение убитой жизни, и трясущимися руками вытащил иглу из хитинового черного тела жука, и выбежал на улицу, и подбросил его в воздух, а раненный иглой жук бессильно свалился на землю, и еще горше плакал я, и хватал жука, и гладил его, и дышал на него, и кричал: ну оживи! оживи, пожалуйста, прошу тебя! – и жук все-таки ожил и полетел, тяжело воспарил, сумасшедше жужжа, и я видел, как растаял он в небе! Вот так же настанет день, я раскину руки – и поднимусь с этого стола, из могилы этой железной, и полечу!
И буду кричать, все время кричать: Господи, спасибо! Спасибо, Господи!
Ты держал меня в Своих руках, а я думал: это бабушка меня держит. Ты принял обличье бабушки, и я не видел лица Твоего. Настанет день – Ты улыбнешься и снова возьмешь меня в руки Свои, и спрячешь сначала за пазухой Своей, как малую птичку, как седую собачку, а потом положишь Себе на ладонь, рассмотришь: драгоценные, белые кости твои, старик, Ты скажешь, драгоценные серебряные волосы твои и морщины твои! – и, как изогнутое старинное серебро, положишь меня в шкатулку Свою. Туда, где хранятся все мертвецы, самые великие сокровища Твои».
Он не понимал, почему разговаривает с Богом. Он никогда не верил в Него, тем более не говорил с Ним. Это произошло само собой. Он так не хотел. А вот так получилось.
Когда вылились все слезы – кончились восторги. И замерли все слова. Ром утих, перестал шептать и невнятно молиться. Он умиротворенно уснул, чувствуя, как медленно вливается в жилы целебное снадобье из тонкой прозрачной трубки. Левый бок ныл и болел, исчезал мороз анестезии, приходило и расцветало живое страдание. Теперь он радовался боли, готов был перетерпеть ее – любую: боль была признаком жизни, и ему очень хотелось жить.
Ром выписался из больницы, пришел домой, изо всех сил бодрился. Карманы и сумка набиты не конфетами – лекарствами: купил по дороге в аптеке. Бабушка открыла дверь – и замахала руками: внучек, как же ты похудел! Тебе надо отъесться! Я тебя откормлю!
И варила, жарила, парила, стояла на кухне бессменно, пока ноги не подкашивались и в голове не кружились, вальсируя, знойные пары. Ром угрюмо сидел в спаленке. Учебники, книги, тетради. Цифры, формулы, знаки. Диаграмма Герцшпрунга – Рессела. Сфера Шварцшильда. Черная дыра. Жизнь, ты черная дыра. А смерть – белая: ступишь туда – и сиянье ослепит.
Он до болезни не знал, где у него находится сердце.
Теперь он то и дело прислушивался к тому, что происходит у него слева, внутри исхудалой груди, под ребрами: бьется? Болит? Колотится? Жалобно плачет?
Сердце стало живым и капризным, маленьким зверьком в клетке ребер, влажной улиткой, что ползала взад-вперед по кровавым потрохам. Он не знал, чем его улестить.
А бабушка не знала, как развлечь и ободрить его.
Она могла только петь.
И она пела.
Держа на коленях «ОБЩЕДОСТУПНУЮ АСТРОНОМIЮ» Камиля Фламмариона, лупу в одной руке и старинный янтарный наперсток – в другой, бабушка пела Рому о дальних странах, о соленых теплых океанах, о громадных белых раковинах на их берегах; о смуглых девушках, что танцуют танго и сальсу, самбу и румбу; о зловещих мачо с острыми ножами в кулаках; о солнечных сомбреро и ярких, как красные атласные флаги, попугаях в зеленой лаковой листве. Ром слушал и забывал о боли в сердце.
– Бабушка, откуда ты знаешь песни про дальние страны? – спросил старуху Ром.
В ответ услышал:
– Я никогда ничего не знаю, я всегда пою, что чувствую. Ты выпил на ночь лекарство?
Рома покоробило. Хоть на миг он хотел забыть о болезни.
Он поцеловал бабушку в темя и пошел спать.
Плотно закрыл за собой дверь спаленки.
Лег на кровать, не раздеваясь.
И не спал всю ночь.
И всю ночь за окном шел холодный дождь.
Дождь стучал и стучал по карнизу, по сердцу стучал.
В ритме сердца стучал.
«Я буду.
Я буду бороться.
Я буду сопротивляться.
Я хочу жить! И буду жить!
Я нравился одной студентке, кудрявой девочке. И девочка нравилась мне. Мы даже начинали дружить. Даже спали вместе на ее узкой коечке в общежитии. Девочка была беленькая, маленькая, как куколка, и, кажется, очень одинокая. Ухватилась за меня, как за соломину. Чтобы выплыть. Откуда? И куда? Мы недолго встречались. Она бросила меня сама. Ради взрослого, намного старше ее, мужчины. Она занималась с ним английским языком. Он дарил ей букеты. А я ей ничего не дарил. Как ее звали? Я помню. Но не скажу! Не хочу вспоминать! Она репетировала этого мужика, и она с ним легла в постель! Не хочу ее осуждать. Не буду! Я для нее был мальчик. Мальчишка. Студент. Она однажды была у нас дома, изучающе глядела на бабушку. Бабушка не понравилась ей. А она не понравилась бабушке, я видел, но бабушка тщательно скрывала это: накрыла на стол, подавала сосиски с картошкой, помидорный салат, апельсиновый сок. А она съела сосиски, выпила сок да и спрашивает так вызывающе: «А орехов у вас нет?» Это вместо спасибо.