Путь пантеры
Шрифт:
А бабушка знала. Ее глаза блестели.
Танго и фокстрот, и медленный фокстрот, и нежный вальс. Все ушло, умерло. А она осталась.
Дедушки нет. Молодого дедушки. Он так крепко, властно вел ее в танце. Совсем как Ром. А Ром ведь танцевать не учился. Оба задыхались. Бабушка ловила ртом воздух. Как приятно дедушка улыбался! Улыбнется ясно – и сложит губы в трубочку. Она любила целовать эти губы. Любила закидывать руки за дедушкину сильную, крепкую шею.
Где дедушка? Однажды он пришел к ней во сне и сказал: «Зина, я не в земле. Я хочу, чтобы ты поняла: я не в земле».
У Рома кольнуло под ребро. Он поймал ртом воздух, как птичку в сеть, и галантно поцеловал бабушкину руку.
Вечером бабушка, перемыв посуду и насухо вытерев руки о фартук, сидела на старом диване и пела свои песни. Она пела о счастье и радости жить и любить. Так красиво она еще не пела никогда. Ром слушал, закрыв глаза. Потом открыл их, но не видел ничего.
Большой старинный университет в южном штате Алабама ждал его; и настал день, когда Ром стал собирать чемоданы. Бабушка сидела на краешке деревянного, обитого черной кожей стула в своем самом нарядном платье и молча следила за сборами внука в дальнюю дорогу. Ее зрячие глаза блестели. Она старалась радоваться. И у нее получалось.
– Ромушка, ты лекарства взял?
– Взял.
– А шприцы? Чтобы сделать укол, если в самолете тебе станет худо?
– Взял.
– А тетрадки все свои?
– Уложил.
– А книжки?
– Тоже.
– Я беспокоюсь!
– Не беспокойся.
«Я должен лететь вперед, и только вперед, – повторял он себе твердыми сухими губами. Бабушка накрывала стол для прощального ужина. Белые тарелочки старого польского фарфора, битые края чашек, надтреснутые блюдца цвета первого снега. Осень за окном. Желтая старая бронза берез. Старая скатерть, заляпанная когда-то пролитым старым вином, неотстиранные лиловые пятна. Селедка под шубой. Сырный салат. Плов с курицей. Горячие беляши на широкой, как колесо, тарелке. Холодец и хрен к нему.
– Ромушка, ты будешь чай с молоком или с лимоном? – Он не знал, что ответить. Горло захлестнуло молчанием. Осталась лишь улыбка. И она застыла на гипсовом, белом лице.
Когда он сказал: «С молоком», бабушка уже давила серебряной ложечкой в чашке тонко отрезанный ломтик лимона.
– Сейчас я вылью…
– Нет! Оставь как есть!
Он метнулся ей под ноги. Бабушка пошатнулась и чуть не упала.
Он подхватил ее, крепко обнял. Подумал о себе: «Я как кот, как наш мертвый Филька. Под ноги шарахнулся человеку».
Так, обнявшись, стояли.
Потом он вызвал такси.
– Присядем на дорожку, – тоскливо сказала бабушка. Они оба сели на край дивана. Молчали. Он держал бабушку за руки, как девушку. Подумал: «Какие красивые руки, до старости!»
– Бабушка, я попросил Фаню Марковну следить за тобой.
– Спасибо, – усмехнулась бабушка, – это я буду следить за ней, а не она за мной.
Опять молчали.
– Ну все, езжай. Машина ждет. Деньги накручивает.
– К черту деньги! – крикнул он.
Молчание рушилось и разбивалось на тысячу звезд.
– Я позвоню.
– Ну да, звони, я жду.
– Как прилечу, позвоню сразу.
– Да. Сразу.
– Бабушка. Я люблю тебя!
– И я тебя тоже очень люблю, Ромушка.
– Бабушка. Ты только держись.
– Да мне и так хорошо, Ромушка. Мне лучше всех.
– Я устроюсь в Америке и тебя возьму к себе.
– Ох, нет, куда же я отсюда поеду? От своих могил? Этого нельзя. Мне здесь надо быть.
– Там посмотрим.
– Да. Там посмотрим. Главное, чтобы тебе было хорошо. И чтобы ты не болел.
– И чтобы ты не болела. Бабушка!
Он стиснул руками ее полные, теплые плечи. Она вся была из теста – из теплого сладкого, вечно всходящего теста его детства, его погибшей радости. Изюм ее глаз, снежный нож искусственных зубов, слезный блеск запавших глубоко под лоб глаз, кошачье мерцанье стеклянных хрусталиков в дырках зрачков, дынная корка щек, паучья сеть волос, и разлетаются, и летят, будто в комнате сильный ветер.
Ветер! Ветер! Сейчас унесет его. Далеко. Очень далеко.
Прижался к ней, как давным-давно прижимался. Как прижимался всегда. Родной запах. Родные ладони лежат у него на спине, под лопатками. Это его крылья. На них полетит он.
– Ромушка, я никогда, никогда не буду выключать телефон! На ночь выключать не буду!
– И я. Я тебе сразу свой номер сообщу!
Старуха сама открыла ему дверь. Глядела, как он, с чемоданом в руке и рюкзачком за плечами, переступает порог. Одна нога за порогом и другая. Вот он уже на лестнице. Вот открывает дверь подъезда. Вот выходит, и уже требовательно, сердито гудит машина. Через немытое стекло окна глядела, как он укладывает чемодан в багажник. Как открывает дверцу такси.
Заколотила в стекло кулаком. Ром обернулся. Он не услышал стука. Это застучало сердце. Он увидел бабушку в кухонном окне. Руку вскинул – для прощанья. Прощанья не получилось. Рука словно сломалась в воздухе. Повисла крылом. Резкая боль под ребрами. Из последних сил улыбнулся. Упал на сиденье, вытащил из-за пазухи таблетки, вбросил в рот.
– Куда? – мрачно спросил шофер.
– В аэропорт.
– Не опаздываем? Не гнать лошадей?
– Нет. Времени навалом.
Такси, шурша, поехало вперед, все вперед и вперед, а Ром смотрел на бабушку в окне, как она медленно плывет вбок и вдаль, плывет, уплывает, улетает, уходит.
Глава 16. Зеленое белье
Такая тишина.
Хотя много звуков обрушилось, поглотило, завертело.
Но надо всем страшно царила тишина, ее хрустальные крылья, ее железный трон. Висела в невесомости ее мертвая круглая стальная корона.
Самолет стальной, а ведь поднимается в воздух. И самолеты умирают, самолеты бьются. Красиво летела длинная железная машина над горами, над островами, над ширью безумной воды.
Однажды коснулась колесами земли, покатилась немного и встала. И это уже была Америка.