Путь пантеры
Шрифт:
– Ты врешь! Я буду мать огромного семейства! И у меня будет лучший муж на свете!
Печальная, нищая улыбка взошла на лицо Хавьера. Взошла и надолго осталась там.
Так он стоял, глупо разведя руки, в изодранных белых прозрачных крыльях, и проволока позванивала на сквозняке, и шторы колыхались, и битое зеркало отражало пустоту распахнутой двери.
А ночью перед зеркалом у себя в комнатенке Фелисидад молилась. Она не хотела колдовать – она хотела молиться. Кому угодно! Божьей Матери Гваделупской! Богу Улитке! Да просто своей маме,
Богу? Она Его не знала.
Времени? Оно шло мимо, всегда мимо.
Звездному небу?
– Отведи от меня плохое! Отведи от меня смерть!
«Смерть», – сказал чей-то странный низкий, глухой голос в углу спальни. Фелисидад встала на четвереньки, выгнула спину. Прижалась лбом к глиняной плитке.
– Уйди…
Роса пошевелилась в кровати.
– Фели, Иисус-Мария, когда ты уляжешься наконец?!
Фелисидад умолкла. Ощупывала себя: живая, живая.
Глава 18. Пьян от любви
Ром, в стальном брюхе самолета, закрыл глаза. Стюардесса, идя мимо по проходу между кресел, все косилась на красивого русоволосого юношу: спит и спит, ни еды, ни питья не попросит, а от Атланты до Мехико три часа полета, можно и проголодаться.
Самолет накренился на правый борт. Заходил на посадку. Ром не открывал глаз. Он не спал. Перед глазами плыли формулы, чертежи, россыпи черных точек на белом – звезды в звездных каталогах. Каталог Гиппаркос, каталог Астромист. «Сколько буду жить, я не забуду, как бабушка мне пела. Как там бабушка? Окажусь в гостинице – сразу позвоню ей. Вчера у нее был такой веселый голос. Она обрадовалась моему звонку. Неужели нам остались из всей любви только голоса?»
Под крылом плыли в синей тьме огни. Он не видел огней глазами – он их воображал. Видел сердцем. Сердце билось ровно, полно. Когда оно так билось, он о нем забывал.
«Мы тоже огни. Мы горим. Вспыхиваем. Гаснем. Какая разница, сколько ты живешь – полсотни лет или полсотни тысячелетий? Звезды живут миллиарды лет и все-таки умирают. Но прежде чем умереть, они вспыхивают. Вот где чудо. Значит, счастье – во вспышке? А не в том, чтобы растянуть ее надолго, на целую вечность?»
Он не отстегивал ремень до полной остановки двигателей. Его затрясли за плечо. Он открыл глаза. Стюардесса обеспокоенно наклонилась над ним, спрашивала по-английски и по-испански:
– Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, хорошо, – сказал Ром по-английски, а потом по-испански добавил: – Благодарю.
В гостинице он вытащил из кармана телефон и набрал номер своего покинутого русского дома. Долго-долго тянулись, плыли гудки. Никто не брал трубку. И его обдало изнутри кипятком. «Ничего, не дрожи, она просто спит. Просто уснула. И не слышит телефон».
Гостиничный номер трещал от сухости. Высокогорье. Интересно, когда-нибудь здесь идет снег? Кто-то пел под окном. Весело и красиво. Ром заслушался. Голоса удалились, растаяли. Надо спать. Завтра симпозиум этот космический. И у него доклад о планетах, открытых около ближайших звезд-карликов. Есть ли там жизнь? О, вполне вероятно. Возможно, что там есть жизнь. Карлик горит долго и неостановимо. На взгляд живого существа – вечно. Человек, бедная мыслящая жизнь, жонглирует маленькими шарами времени. Ему никогда не обнять звезду. А он все тянет, тянет руки.
Ром уснул с трудом. Телефон улиткой полз по гостиничному ковру. За окном переливался, горел и вспыхивал огнями Мехико, до самого утра.
Утром холодный душ, бритье, белая рубашечка. Ром с сомнением глянул в зеркало на свои торчащие светлые волосы, зло пригладил их мокрыми ладонями. Карлики, желтые, красные, белые, черные! Наше Солнце тоже карлик. Маленький желтенький карлик. Однажды взорвется и превратится в красный гигант. Огонь дойдет до орбиты Юпитера и съест с потрохами все планетки: Меркурий, Венеру, Марс. Ну и нас, само собой.
Потряс головой. Брызги разлетелись. Рассмеялся. Опять набрал номер бабушки. Гудки. Гудки. Не думать ни о чем плохом. Это запрещено.
На симпозиуме, в университете, чужие лица плыли мимо него, как холодные планеты. Он внятно читал доклад, и люди слушали его. А он слышал свой голос издали, из-под потолка. Акустика, реверберация. Пустота была полнотой, он чувствовал это. «Бабушка, бабушка, что с тобой?»
Пообедал в университетской столовой. Обжегся неведомым блюдом: ох и перца навалили, от души! Мотал головой, дышал как дракон: огнем, высовывал язык и обмахивал его салфеткой. На него косились, над ним хохотали и потешались, но необидно. Попробовал другое: тот же результат. У них тут все такое, что ли, жгучее?
«Жизнь вообще жжется, парень. Ты знаешь об этом?»
Сам себя спросил – или голос извне? Запил пожар во рту чашкой кофе. В кофе тоже будто сыпанули горсть перца.
Снова зал, снова спиралевидно, цветными галактиками, вихрились люди. Людские реки текли и обтекали Рома. Тоска сжимала сердце и отпускала, и сердце зависало в невесомости, посреди прозрачного простора. Он говорил с людьми, записывал за ними в тетрадку умные слова, улыбался им, старался быть оживленным, вежливым, знающим.
Ему казалось – ему это удавалось. Как было на самом деле, он не знал. Он просто очень старался.
Когда наступил вечер и участники симпозиума отправились отдыхать до завтра, Ром не захотел идти в гостиницу. Ночной Мехико расстилался перед ним, черный, вышитый огнями ковер. Лица девушек и женщин горели и качались во тьме яркими ночными цветами. Кострами вспыхивали их юбки, полосами крови – браслеты на их смуглых и толстых и тонких руках. Ром решил погулять – хоть до полуночи, все равно. «Надо жить и глядеть на мир, – подумал он, – а там будь что будет».
Он наугад шел по улицам, и за поворотом являлись новые странные дома, он никогда не видел таких: с арками и балконами, сплошь увитыми цветами, с факелами на плоских крышах. Дома-ульи, и люди вылетали и жужжали, как золотые пчелы. Под арками, между колонн, девушки прижимались спинами к кирпичной древней кладке, выставляли из-под юбок голые коричневые колени, и мужчины подходили, и слишком близко придвигали лица к обнаженным плечам девушек. Воздух насыщался любовью, и любовь проливалась на мостовую темно-алым густым вином.