Путь пантеры
Шрифт:
Беличье колесо хлопот не прекратило вертеться. Но Ром не был белкой. Он стал удивленным наблюдателем собственной жизни; сам себе астроном, сам себе соглядатай.
Все говорили по-английски, и он изумленно обнаружил, что он все понимает. Другая страна, другая планета. Он космонавт, и он перелетел через миры.
Документы, бумаги, улыбчивые лица. Ему казалось: все тут добры, приветливы. Не как в России. Все расположены к нему, все хотят принять в нем участие.
Он отвык от такого внимания. Стеснялся. Боялся в университетской поликлинике предъявить справку от русского врача, где было написано по-английски про его сердце. В сверкающем кафелем кабинете иноземный врач проглядел бумагу, исподлобья просветил Рома рентгеном узких глаз. Ничего страшного, улыбнулся широко и радушно, будете заниматься гимнастикой, плавать в бассейне, вам нужны дозированные физические нагрузки. И все.
И все?
А лекарства?
Ну пейте ваши лекарства, да, конечно, вам так будет спокойнее. Вам нужны не лекарства, а режим. И воздух. Свежий воздух. Спите с открытым окном.
И Ром стал спать с настежь открытым окном.
Кровати у него не было. Вместо кровати на полу лежал надувной матрац.
Подушки и белье Ром купил зеленого цвета. Ему казалось: он спит в траве, на лужайке.
Просыпался и думал: «Америка, ведь это Америка!»
Звезды крутились над ним в зените в калейдоскопе дней и ночей. Он осваивался, узнавал новую землю, узнавал себя – нового и необычного. Это ощущение было похоже на сбрасывание змеей старой высохшей шкуры. На свет появлялось иное существо. Оно обросло мышцами, упругой гладкой кожей, новыми нервами и новыми кровеносными сосудами.
А еще новыми мыслями. Бешеное биение в висках тоски и печали прекратилось. Мысли набегали на берег сознания, отбегали, таяли далеко в море чужой жизни, и охватывало невиданное спокойствие – Ром чувствовал себя звездой, ровно и мощно горящей, испускающей поток лучей в ледяное ничто.
Он говорил себе: только гляди вокруг, гляди внимательней, не удивляйся ничему, только радуйся.
И он заново учился радоваться.
Он радовался островерхой старинной башне с часами, стоявшей у ворот университета; радовался, когда часы били и гулкий медный звон плыл над зелеными бархатными лужайками, над кустами, что мочили ветви в теплой воде зеленых прудов. Радовался сэндвичам с ветчиной в университетском буфете. Радовался кофе в бумажных стаканчиках – автомат, как бешеный верблюд, выплевывал горячий кофе, он брызгал Рому на руки, и Ром смеялся.
Радовался пенью птиц за окном: они начинали петь очень рано, еще ночью, когда россыпь звезд стояла над Алабамой, а рыбы в прудах спали, чуть пошевеливая хвостами. Птицы будили его вместо будильника. Радовался, когда научный руководитель вонзался придирчивым прищуром в значки и крючки и черные узоры его формул и вычислений. Радовался, если его, новичка, приглашали на пикник с аспирантами и профессорами: они сидели на берегу пруда, белые факелы магнолий, жужжанье толстых огромных шмелей, накрытый пластиковый стол, жареная свежевыловленная рыба, сухое аргентинское вино, все смеются и поют песни, и Ром поет вместе со всеми.
Радовался морозной, строгой тишине лабораторий. Научным книгам – он обнаружил, что в Америке дорого могут стоить книги по физике, математике, астрономии, и скачивал их из Интернета, и сам верстал, и сам переплетал, и получалась живая книжка, и дороже всего она ему была. Так смастерил он себе «Теорию поля» Ландау – Лифшица, «Небесную механику» Шарлье и много других важных книг.
Обрадовался походу на концерт известной в этом жарком южном штате певицы Келли Роуз: она пела громким веселым голосом песни в стиле кантри, подыгрывая себе на маленькой, чуть побольше банджо, гитаре. После концерта подошел к певице с букетом азалий, а она, быстро глянув на него из-под густой светлой челки, не растерялась, тут же пригласила к себе в гостиничный номер, и он пошел, и они крепко обнимались на широкой, как плот, жесткой кровати. На другой день Келли давала еще один, последний, концерт в университетском городке. После концерта Ром пришел к ней за кулисы, бледный, и сказал:
– А теперь пойдем ко мне.
В его келье они сразу залезли под одеяло. Ром обнимал девушку и чувствовал: нет. Не то.
Не та.
– Келли, прости, – сказал, задыхаясь. – У нас с тобой не получится.
– Ты прекрасный мужчина, – удивленно вздернула брови певица. – У тебя все о’кей! Что – не получится?
– Жизнь.
– А ты хочешь переспать с девушкой и сразу построить с ней жизнь?! Ну ты и глупец!
Обиженная, она дернула плечами, ушла, схватив гитару.
И, когда Келли ушла, Ром сказал в пустоту, будто ей вслед:
– Я рад, Келли, что ты у меня была, спасибо тебе.
Жизнь горела и сгорала, но это приносило не горе, а радость.
Он хотел стать астрофизиком, и он становился им.
Постепенно. Исподволь. Не сразу. Шаг за шагом.
Профессора были им довольны. Студенты, которым он преподавал основы классической механики, думали, что он американец. Так безупречно звучал в кристальной тишине аудитории, над уходящим ввысь амфитеатром, его английский.
Глава 17. Крылья из марли
Старая Лусия вязала, сидя в кресле. Она вязала всегда, бесконечно: то разноцветный полосатый носок, то длинный, как рыболовная сеть, шарф, то свитер с невероятно длинными рукавами, и никак не кончались рукава, а Лусия не спешила завершать работу, медлила. Распускала петли и перевязывала изделие. Начинала снова. Придирчиво, строго на вязанье глядела.
Фелисидад любила вечерами сесть на маленькую табуреточку у нее в ногах, и трогать вязанье, и глядеть на искрение спиц, и слышать тонкий, летящий пухом от высохших тонких губ голос доньи Лусии. Музыкальные пальчики, почти скелет; нежные желтые костяные спицы. Мы все станем спицами под землей. И нами свяжут новые земляные слои. Черные свитера, коричневые шарфы для бешеной шеи огня.
– Лусия, расскажи мне.
– О чем, детка?
– О чем хочешь.
Лусия вздохнула. Вязанье теплой и мягкой рекой струилось с ее колен на каменные плиты пола.
– Я уже так много прожила на свете, что у меня в голове каша из событий и приключений.
– А у тебя много приключений было?
Фелисидад взяла в руки длинный шерстяной рукав, обмотала его вокруг шеи.
– Ты имеешь в виду любовные истории?
– Ну хотя бы.
– Много. – Спицы ритмично двигались, стукались друг об дружку, шуршали. – Жизнь большая. Мужчин тоже много было.
– А почему же ты осталась одна?
– Все умерли.
Так просто. Все умерли, и все.
Холод пробежал по спине Фелисидад. Слушать рассказ расхотелось. Но губы сами спросили:
– А кого ты больше всех любила?
Губы Лусии смешно сморщились. Морщины образовали вокруг рта непонятный, тревожный узор.
– Одного музыканта. Я тогда работала в джазовом оркестре пианисткой. Я хорошо играла. Не хуже Консуэло Веласкес, а та была превосходная пианистка.
– А он на чем играл?