Путь пантеры
Шрифт:
Он разрумянился – от водки, ветра, слез. Жаль, что он не умеет петь так, как бабушка пела! И все же надо попробовать. Открыл рот. Вдохнул холодный воздух. Запел.
Носильщики и могильщики столпились вокруг, слушали. Тихо переговаривались. «Из консерватории пацан?» – «А кто ж его знает». – «Голос ничего. Не понять, о чем поет. По-иностранному?» – «Да хоть по-каковски. Лучше пусть поет, чем ревет». – «А еще лучше пусть спляшет». – «Чего захотел. Может, он тебе еще анекдот расскажет?»
Так пусто, незряче бормотали люди, и голос Рома звенел над свежими и старыми могилами
Глава 20. Целовались и танцевали
Фелисидад кричала крашеной белокурой девушке на ресепшене:
– Ром! Его зовут Ром! Поглядите!
Белокурая администраторша сверху вниз глядела на Фелисидад. «За проститутку принимает меня».
Фелисидад ударила кулачком по столу.
Белокурая приблизила холеное лицо к Фелисидад.
– Если клиент тебе недодал десять песо, это не повод, чтобы все тут разгромить, поняла?
«Точно. Вот я уже и шлюха».
Фелисидад вздернула мордочку и тоже придвинула к надменному личику гостиничной девушки. Профиль против профиля. Птица против птицы.
– Я не шлюха, а его зовут Ром, фамилии не знаю, он русский. Ты! Прекрати вредничать. Помоги, ну ты же человек! У него что-то случилось! – Фелисидад положила ладонь на сердце. – Я чувствую!
Белокурая стервоза прочитала правду в ее глазах.
– Русский? А! Из сто второго номера! Так он вчера ночью срочно уехал. Даже не забрал деньги. А за десять дней заплатил. Унесся как на пожар. Верно, что-то с ним стряслось. Ты только, ну-ну, без этого!
Фелисидад стояла, прижав ладони к щекам, и слезы заливали ее лицо.
Повернулась и убежала.
– Хавьер! Он улетел! Он улетел! Его больше нет! Нет со мной! Он не вернется!
Лежала на кровати лицом вниз, тряслась, содрогалась, плакала так, что превращалась в вулкан, и лава слез поджигала подушки и простыни.
Хавьер стоял на коленях и гладил ее по спине. Свою Фели. Своего далекого, недосягаемого ангела.
– Бесполезно плакать, – улыбался беззубый рот, – но ты все равно поплачь…
– Только одна ночь! Одна!
– Ты была с ним?
Кривая улыбка опять взлетела на лицо Хавьера.
– Да! – зачем наврала ему, и сама не знала. – Нет! – Испугалась, что боль причинит ему наглым этим враньем. – Мы целовались! И танцевали! И все!
– И все, – обреченно повторил Хавьер.
Она спиной почуяла: он не поверил ей.
В комнату боком протиснулась Милагрос.
– Матерь Божья, что с тобой, дитя?
– Сеньора Милагрос, вы уйдите, уйдите. – Хавьер искривил шею, оглядываясь на изумленную мать. – Я сам! Сам ее успокою!
Милагрос махнула рукой, и Хавьер сжался, замолк, голову в плечи вобрал.
– Исчезни! Щенок! Слишком много прав взял!
Мать села на край кровати.
– Ты так не рыдала бы, если б я умерла. Что случилось? А?! Оглохла?! От плода избавилась?!
Фелисидад подскочила на кровати, как мяч. Повернулась лицом к матери. Слезы соленым кипятком брызгали, обжигали плечи, руки.
– Ты! Если б настоящая колдунья была – все бы тут же прочитала, что со мной!
Милагрос положила руки дочери на плечи. Тряска смуглого маленького тела утихла, угасла. Остались всхлипы, вздроги, набегающие волны тоски.
Милагрос торжественно поцеловала Фелисидад в потный лоб.
– Ты полюбила.
Фелисидад кивнула. Руку матери поцеловала.
А Хавьер сжался еще больше, в комок, пригнулся весь к полу, распластался на полу и на миг превратился в маленькую побитую собаку, сироту.
Глава 21. Te amo
Энтропия. Это энтропия. Тепловая смерть. Все температуры стремятся выровняться. Все уходит и не приходит больше.
Приходит новое? Да, приходит. Это слабое утешение.
Ведь и я уйду. И все вокруг меня уйдут.
Время. Это время. Что такое время? Главный враг. Чей враг? Если бы мы не умирали – новые не приходили бы. Ни животные; ни птицы; ни люди. Никто. И время не текло бы, а стояло в застылой луже; в бочонке с тухлой водой.
Никогда ученые не изобретут бессмертие. Потому что это бессмысленно.
Ром мыл руки под краном, готовил сам себе еду, ел, не чувствуя вкуса. На девятый день пришли соседи, нанесли всяких продуктов, сожалеюще глядели на него, ждали застолья. Ром неумело расстелил на столе старую, с кистями, бабушкину скатерть. Выставил хрустальные рюмки. Нашлась бутылка, и не одна. Он опять пил водку, как воду, и удивлялся ее безвкусности и тому, что она не опьяняет. Соседи пели песни, кричали о любви к бабушке, вопили: «Зинаида Семеновна-а-а-а! Пусть земля тебе будет пухо-о-о-ом!»
Он сначала слушал, а потом оглох. Перестал слышать мир и звуки в нем. Ушел к себе в спаленку. Зажал уши руками. Телефон. Где телефон? Ведь она оставляла ему свой номер. Оставляла!
Цифры. Ряд цифр.
Нажимал их, старательно, повторяя губами их имена: два, пять, два, пять, пять, семь, девять, три. На обратной стороне Земли раздались протяжные, дикие гудки.
Потом тишину порвал далекий крик.
– Буэнас!
Сердце поднялось в груди и выросло огромным цветком, великаном.
Он крикнул через горы и моря:
– Фелисидад! Те амо!
Молчание хлестнуло в лицо прибоем. Перестал дышать.
«Черт, как сказать по-испански: я дышу тобой?!»
Он услышал ее голос.
Она неуклюже, нежно бормотала по-английски:
– I love you, I love you, I love…
– I love you too, – сказал Ром непослушными, несвоими губами.
В дверь спаленки просунулась нечесаная голова пьяненького соседа.
– Роман, да куда ж ты делся-то из-за стола? Ромка, э, нет, не пойдет так дело! Ты это, внук, ты должен бабку помянуть! И еще, и еще разик помянуть! Не строй из себя слабака! Ты крепкий парень вон какой! Эк вымахал! Каланча! Бабка с небес тебя, – всхлипнул и нос рукой утер, – видит… наблюдает… и, это, радуется! Ну, успехам твоим! Шутка ли – внучок в Емерику подался, живет там, хлеб жует… Ну пошли, пошли, Ромка, айда за стол! А деньжат, деньжат-то там много заколачиваешь небось?