Путь пантеры
Шрифт:
Потом она медленно летела над собой, когда ее несли в старый грязный домик, где были свалены в кучу яркие бумажные венки и стояли длинные деревянные ящики. Иные из них были обиты то бледным шелком, то ярким бархатом, иные мерцали голыми деревянными желтыми боками, и бабушка дивилась на эти ящики, пока не поняла: это гробы. В один из гробов грубые и злые руки положили ее, предварительно раздев догола, а потом напялив на жалкое нагое тело чистую короткую, как у девчонки, рубашку, а поверх рубашки – длинную, до пят, еще белую льняную рубаху, и бабушка догадалась: это саван. Женщина в белом халате тыкала ей в грудь
Тело лежало в гробу, обитом светло-голубым небесным атласом, и бабушка любовалась на себя: какая она красивая, и как она хорошо лежит, и как ей нежно и покойно! Только одно волновало ее: Ром, где же Ром? Неужели ее куда-то далеко, далеко унесут отсюда в этом длинном и жестком гробу, а Ром так и не увидит ее?
«Это не я, это мое тело, а я вот, вот», – говорила она себе и не верила себе. «Где же я настоящая, – раздумывала она, – где же я на самом деле», – спрашивала она себя. Никто не давал ответа.
Внутренние глаза увеличились и стали медленно вращаться, как у стрекозы, и бабушка увидела: вот Ром в железном бочонке самолета, вот он летит; вот самолет приземляется в странном иностранном городе, и Ром бежит по длинной стеклянной кишке и выбегает прямо в зал аэропорта, и изумленно глядит на бегущие слепящие строки табло прилета и вылета, огни мелькают, и у бабушки, вместе с Ромом, кружится голова. Он снова летит, и она с ним, и ей, никогда не летавшей в самолете, странно и дико чувство полета. «Да я сама летаю теперь не хуже самолета!» – догадалась она – и возгордилась. Вот Ром в поезде, вот в такси; вот он вбегает в старый казенный дом, где лежит ее тело; она ни на минуту не теряла Рома из виду. Он встает перед гробом на колени. Он целует ее! Она видит это. Как она хочет его поцеловать!
У нее нет рук, щек и губ. У нее есть только душа.
Когда она сказала сама себе: «Я душа», все встало на свои места.
И новая, острая горечь залила ее, налила ее, пустую и легкую рюмку, до краев.
Ром плакал – она улыбалась. Ром шел за гробом – она улыбалась. Ром ехал в катафалке на кладбище – она улыбалась. Ром бросал в могилу горсть холодной влажной глины – она улыбалась. Что толку плакать, если смерть – это радость?
Тело – тюрьма, а смерть – свобода. Она свободна теперь. И скоро она будет свободна от горя и радости. А что станет с душой, когда закопают в землю тело?
«Я скоро это узнаю», – сказала она себе, а Ром в это время глядел, как живо, весело летают лопаты в руках могильщиков.
«Давай споем вместе!» – крикнула она Рому, и Ром услышал. Он раскрыл рот, и бабушка запела его голосом над своей могилой. Впервые на Земле они пели вдвоем. Еще здесь. Еще на Земле.
А потом совершилось необъяснимое. Чем больше наваливали земли в яму, тем труднее становилось дышать и глядеть. Внутренние глаза заволокла черная пелена, будто вернулась проклятая катаракта. «Будет вечная слепота?» – спросила бабушка себя – и не успела дать себе ответа: когда края ямы сровнялись с землей, глаза, которыми она, летящая, видела милый мир, закрылись, и осталось только чувство.
Одна
И она парила, реяла, летела. Дышала.
Дыхание. Оно сначала растянулось на выдох.
И выдох длился долго, долго. Века.
Потом появился вдох.
Бабушка вдыхала и летела, и без мыслей, лишь чувством одним, сознавала себя и душу свою, и мерцала, и гасла, и опять зажигалась, и ровно, ясно горела, и вдох был бесконечен, становясь небом, песней, временем и любовью.
Глава 24. Пирамида Луны
Ром накупил мешок лекарств и собрал чемодан – надо было отправляться в обратный путь, в Америку. Фаня Марковна напекла ему на дорожку печенья с корицей.
«Вы уж тут сороковины справьте как надо, – попросил Фаню Марковну Ром, – а я там тоже бабушку помяну».
Профессора не гневались на Рома, что он посреди семестра сорвался с места и улетел на родину: похороны близких – это святое, это надо уважать и понимать. Он думал, его вышвырнут с работы – а ему еще начислили денег к жалованью, в поддержку, и все, кто знал о его горе, обнимали его при встрече.
Это его удивляло. Значит, есть на свете непритворная жалость! Искреннее сочувствие!
«Иностранец, американец, негр, китаец? Им все равно. Я для них – человек».
Глубоко вдыхая воздух чужой страны, он слушал свое сердце – оно билось мерно и ровно, не сбивалось с ритма, и острая, резкая боль не приходила, спряталась в нору, под ребра.
«Я здоров!» – сказал он себе. Ходил на озеро, плавал в любую погоду. Посещал спортзал, вертелся и потел на тренажерах. Бегал по университетскому стадиону – сначала круг, потом другой и каждую неделю наращивал по кругу, и через месяц уже хорошо бегал стайерские дистанции – пять и десять километров. «Я здоров, – кричал он себе, – и я горы сверну!»
Фелисидад звонила ему каждый день. Он звонил ей.
Телефон живой, это сгусток плоти и крови. Это совсем не железка.
Это залог. Это обещанье. Это сюрприз. Это надежда. Вот опять соловьиная трель!
Он хватал телефон и крепко целовал его, прежде чем нажать кнопку.
Наступили летние каникулы, и он, дрожа от радости, собрался в Мексику. Профессору сказал:
– Я очарован этой страной!
Профессор, смахивающий на русского священника, понимающе, хитро погладил бороду.
– Летите, летите, Ром. Отдохните от формул и студентов. Мексика, экзотика, пирамиды, кактусы. Берегитесь, чтобы вас не съел крокодил! И не пейте слишком много текилы!
Чтобы сэкономить деньги, он не полетел в Мехико на самолете – поехал на автобусе. Двое суток в железной повозке по горам и пустыням. Чем дальше на юг, тем невыносимее палит солнце. Солнце, ближайшая звезда. Сколько раз он уже обошел вокруг тебя? А Фелисидад? Они оба еще очень молоды.
То и дело вынимал из рюкзачка маленький легкий ноутбук, радовался: вот специально для путешествий купил, дорожный вариант. Открывал статью, что писал для лондонского журнала «British Journal of Applied Physics». Закрывал. На экране появлялась фотография Фелисидад в ярко-зеленом платье. Обеими руками она, уцепившись за края юбки покроя «солнце», поднимала ее над головой. И смеялась! И сияли в смехе зубы на смуглом любимом лице!