Путь пантеры
Шрифт:
Скелет. Танцевать танго со скелетом. Он еще никогда…
Музыка становилась громче, безвыходней. Убежать уже нельзя. Можно только перехватить инициативу и вести, повести тангеру самому. Вот так. Так.
Старуха пыталась диктовать ему. Напрасно. Он не давался. Он вел. Он диктовал. Он опережал ее желанья. Сухая старческая нога обхватила змеей его ногу. Он вздрогнул от отвращенья. Перекинул тощее тело через руку, отогнул, ниже, еще ниже. Старуха вытянула вперед ногу и так застыла. А музыка вилась хороводом вокруг них, и они стали центром праздника. Все глядели на них и дивились, и примолкли, и тихо следили за ними.
Страшное, в морщинах,
В его плечи вцепились острые железные пальцы. Старуха без слов сказала ему, глазами: «Сегодня будешь со мной». Все в нем взорвалось: «Нет, не буду, врешь!» Круглые совьи глаза хохотали. «Ах так, – подумал он зло, крутя нищие старые мощи, подняв выше головы старую мосластую руку, – да только это не я буду с тобой, а ты, ты будешь со мной. Это не ты возьмешь меня, а я возьму тебя. Я!»
Обнял. Выдохнул соленый воздух ей в лицо. В желтый костяной череп. Отдулись, полетели вбок, вверх от печеного яблока щеки, паутинные нити. Старуха еще раз сделала соблазнительное ганчо. Ром сделал болео, махнул ногой между ее расставленных под узкой, с разрезом, юбкой жалких тощих ног. Жалких?! Она танцевала танго лучше всех на побережье. Эти хилые ноги, эти костлявые руки манили, тащили за собой в синеву и черноту, уводили навсегда.
– Тихо, – шепнул Ром по-русски, – тише, не напирай… Слушай, как я тебя веду…
Старуха оскалилась.
– Это я тебя веду, – ответила она по-испански, задыхаясь. Рука, отдельно от нее, будто механическая, железная, поднесла к ее губам бутылку, и она жадно глотнула. – Не ошибись. Ты мой.
– Это ты моя.
Ром рванул ее за руку вбок. Мелодия сделала коварный изгиб, публика дружно хлопнула в ладоши. За ними наблюдали. На них делали ставки. Кто кого перетанцует. Ром перестал думать о Фелисидад. Забыл о ней. Он забыл, кто они и откуда и зачем приехали в Масатлан, и куда забрели, и что он делает здесь, в круге яркого света меж заваленных снедью и посудой столов. Людей нет! Он наедине со старухой. И вошел под ребро ее буравящий глаз. То одним глазом повернется к нему старая птица. То другим. Раскрывает клюв. Слышен клекот. Теперь он знает птичий язык. Птица – вестница ухода. Но он не сегодня уйдет. Не с ней. Не сейчас.
Но затягивало черное танго. Чужие кости наступали, давили чугунно ему на бегущие прочь и вперед ноги. Он понял: пропал. Рванулся! Со свистом пролетел сквозь зубы холодный воздух. Он еще вел. Он – еще – танцевал! А старуха тянула. И пропасть рядом была. Черный океан? Черный ветер? Земля, внезапно ставшая небесами?
– Не сейчас! – крикнул по-русски.
– Сейчас! – крикнула старуха.
Скелет наклонился, выпрямился, поволок его за собой, и он крепче обнял скелет и пригнул его ниже, еще ниже. Задыхающийся голос запел рядом с ним, стараясь перекричать свист ветра в его ушах:
Смерть, костлявая красотка!
Обниму тебя до хруста!
Где твое живое сердце?!
А под ребрами-то пусто!
Поцелую тебя в череп —
Загремишь, как погремушка!
Твое сердце съели черви,
Развеселая подружка!
Он крутанул старуху на месте, она завертелась волчком, вихрь поднялся и полетел от ее ярко-красного
А девичий голос рядом с ним продолжал петь, задыхаясь, чуть не плача:
Не боюсь тебя ни капли!
Станцевать с тобой сумею!
За камнями, у прибоя
Я тобою овладею!
Музыка взвилась и оборвалась.
Тангерос встали. Застыли.
Старуха выпросталась из рук Рома. Сделала шаг назад. Церемонно раскланялась. Ее птичьи глаза под выщипанными бровями опять горели тускло и равнодушно, как у больной совы. Растопырила пальцы. Все десять пальцев светились в полумраке кафе. Ноги-кочерги на высоких каблуках чуть, медленно и горько, покачивали изработанное тело, станцевавшее очередное танго на этой земле. Может быть, последнее.
– Может быть, мое последнее танго, – сквозь зубы выцедила старуха и благодарно наклонила голову с жалким седым пучком на затылке. – Спасибо вам, кавалер.
Ром, дрожа, сделал ответный поклон.
Пока шел к столику – слышал шепот: это ведь сама Хуана Перес с ним танцевала!.. а зачем она пожаловала сюда?.. она же знаменитость… а я думал, она давно умерла!.. нет, видишь, жива старая каракатица… но пляшет как!.. молодым и не снилось… да, старая школа… сумасшедший дом, нет, это невероятно, что они оба здесь выделывали… а кто это с ней-то выделывался?!. непонятно… но тоже неслабо… а может, старуха-то нам еще и споет!.. она, говорят, поет здорово… «говорят», дурак!.. открой Интернет и скачай ее записи, если не поленишься!.. в обморок упадешь, какой голосяра!..
«Голос. Голос. Кто это пел, когда он танцевал? Фелисидад?»
Оглянулся. Обшарил глазами все кафе.
Фелисидад не было.
Старуха шагнула вперед. Теперь одна в круге желтого света стояла.
Дверь кафе открыта, и в нее видна синяя страшная гладь ночного океана.
Старуха набрала в грудь воздуху и запела, и у Рома кругом пошла голова. Крутилось все вокруг него, кружилось, бежало, убегало и опять возвращалось, и соль, влажная нежная соль текла по лицу. Он понимал: поет старая тангера, а слышал: пела бабушка. Это ее голос! Пусть по-испански! Наплевать! Теперь она умеет на разных языках! Теперь для нее нет преград! Запретов нет!
О чем пела старуха тангера? Разве он знал? Он слышал песню не ушами – кожей, пальцами, слезами.
Она пела, а он осторожно, тихо уходил прочь – вдоль составленных, чтоб удобней тангерос было танцевать, столиков, между бутылок и свеч, между бумажных фонарей и набросанных на салфетки куриных костей; и черная новогодняя ель за ним махала ему пышными, бешеными колючими лапами, и тряслись, колыхались на ели игрушки все, все бусы и орехи, все свечки и снежинки, шары и нуга, золотые шишки и дрезденский старинный картонаж, ель забрела сюда из старых времен, это была ель из детства старой тангеры, еще довоенная, еще тех времен, когда люди не летали в космос и не разъяли атом, а хотели сделать красную революцию на всей земле; шел прочь, выходил вон – под заунывную, протяжную печальную песню, под волчий вой, под вой метели, под вой и свист бешеного посмертного ветра, под биение теплого сердца, живого, еще живого.