Путь прилива
Шрифт:
Пуф сидел напротив них, спиной к бесконечной равнине. В свете, лившемся из окна, его лицо выглядело опухшим, нездоровым. Тусклые, немигающие глаза лавочника никак не реагировали на разговор, столь непосредственно его касавшийся. Чиновник замялся.
— Если без этого никак — справлюсь.
— Врать бы хоть научился. Нет, ты останешься в кандалах, у этой своей сваи. Останешься до самого прилива. А потом умрешь. Это неизбежно. Снять кандалы могу только я — а я своих решений никогда еще не менял.
На Арарат навалилась полная, ватная тишина. На мгновение чиновнику показалось, что он слышит далекий шепот Океана.
— Послушай, — сказал Грегорьян, — а как ты думаешь — сохранились еще оборотни или нет?
— Так ты же послал своему папаше голову, — поразился чиновник.
— Голову? Этот дешевый трюк я провернул с помощью лабораторного оборудования, оставшегося от Корды. Тут скопилась уйма богатых трупов — неизбежный побочный продукт моих деньгораздобывательных операций. Подумал я, подумал и использовал одну из старых, тупых голов на доброе дело. Надо же было папашу порадовать. Но ты — ведь ты, говорят, встретил в Коббс-Крике лисоголового оборотня. Даже с ним беседовал. Так что ты об этом думаешь? Он что, настоящий был? Говори честно, сейчас-то какой смысл тебе врать.
— Мне тогда сказали, что это природный дух…
— Ты что, серьезно?
— Но… Ну, скажем, так. Варианта тут ровно два — либо один из твоих героев решил устроить маскарад, либо это и вправду был оборотень. Во всяком случае он не был какой-нибудь там галлюцинацией, настоящее живое существо, такое же реальное, как ты и я.
— Ы-ы-ы-ы!
Было не совсем понятно, чего в этом стоне больше — боли или удовлетворения. Затем Грегорьян извлек из ножен оригинальный, вороненой стали нож с рукояткой из чертовой кости.
— Прожарился, наверное, в самый раз.
Он обогнул потухающий костер, присел на корточки и аккуратно вырезал со лба Пуфа длинный ремешок кожи. Крови почти не было. Кожа старика фосфоресцировала, хотя и совсем иначе, чем Ундинины иридобактерии. Там свечение было яркое, радужное, здесь же — тусклое, чуть зеленоватое.
Полоска кожи осветила пальцы волшебника, затем его губы, затем язык и небо — и исчезла. Грегорьян начал шумно, старательно жевать.
— Сейчас плясуны в самой форме. Десять минут назад они были еще заразными, через час токсины наполовину распадутся,
Грегорьян выплюнул недожеванную полоску на ладонь, разрезал ее пополам.
— На. — Он поднес одну из половинок к губам чиновника. — Бери. Ешь.
Чиновник в ужасе отвернулся.
— Ешь! — Омерзительный ошметок ничем особенным не пах, а может, это дым костра заглушал все прочие запахи. — Я притащил тебя сюда по одной-единственной причине: причащаться лучше вдвоем, эффект сильнее. Не хочешь — как хочешь, только ты мне тогда больше не нужен.
Чиновник крепко, до боли сжал зубы.
— А то подумай. Знаешь, как это говорилось? Пока живу — надеюсь. Пока ты жив, у тебя остается надежда. Меня может зашибить метеоритом. Или сюда заявится Корда с отрядом спецназа. Случиться может всякое. Вот я сам — возьму и передумаю, все в моей воле. Смерть же не оставляет ровно никаких возможностей. Ну-ка, открой рот.
Чиновник открыл рот и почувствовал на языке нечто холодное и жестковатое, похожее на кусок резины.
— Жуй. Жуй и не глотай, пока не разжуешь. Только колоссальное усилие воли позволило чиновнику подавить подступившую к горлу тошноту. Плоть Пуфа оказалась почти безвкусной. Почти. До самой своей смерти будет чувствовать чиновник этот слабенький, ни на что иное не похожий вкус.
Грегорьян ободряюще похлопал его по коленке и сел.
— Спасибо скажи. Я преподал тебе очень ценный урок. По большей части люди умирают, так и не узнав, на что они способны ради сохранения своей жизни.
Чиновник усердно жевал. Рот его онемел, голова кружилась.
— Мне как-то… странно.
— Тебе случалось кого-нибудь ненавидеть? Ненавидеть по-настоящему. Чтобы было плевать и на счастье свое и даже на жизнь — лишь бы разрушить его счастье, его жизнь.
Они двигали челюстями совершенно синхронно, одинаково чавкая и прихлюпывая.
Чиновник услышал, как кто-то сказал «нет», немного подумал и понял, что это был собственный его голос. Он удивился, не совсем понимая, что же тут такого удивительного. Он постепенно терял ощущение локальности, здесь-присутствия. Восприятие размазывалось по все более расширяющейся области, он не находился в каком-то одном, конкретном месте, но сразу везде, с большей или меньшей вероятностью.
— Да, — сказал чиновник голосом волшебника.
Пораженный, даже ошеломленный, он открыл глаза и взглянул себе в лицо.
Крайнее потрясение швырнуло его обратно в собственное тело.
— Кого ты так ненавидишь? — пробормотал он. И тут же почувствовал, что снова теряет самотождественность.
Затем чиновник услышал смех Грегорьяна, понял, что этот яростный, сумасшедший звук порожден страданием и что исходит он не только от волшебника, но и от него самого.
— Себя. — Его голос, сочный и раскатистый, шел откуда-то снизу, от диафрагмы. — Себя, Бога и Корду — равными долями. Я никогда не мог толком разобраться в этой пресвятой троице.
Волшебник говорил и говорил, чиновник слушал и слушал, постепенно теряя последние следы своего я, А затем он стал Грегорьяном, юным волшебником давних лет, оказался лицом к лицу со своим генетическим отцом в полутемном кабинете, где-то в глубине высокогравитационного квартала Лапуты.
Он стоял навытяжку и чувствовал себя очень неуютно. По дороге сюда он чуть не заблудился и потому опоздал. Не зная местной системы указателей, было почти невозможно разобраться в трехмерном лабиринте коридоров, в широких проспектах, неожиданно разбегавшихся путаницей узких, бессмысленно петляющих проходов, в пандусах и лестницах, упирающихся в глухие стены. Кабинет, тесно заставленный каменной мебелью, производил неприятное, даже гнетущее впечатление. Можно только удивляться, что внепланетчики платят за подобное уродство огромные деньги. Наверное, это связано с трудностями доставки. Корда восседал за огромным базальтовым столом, поясная статуя на постаменте.