Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии
Шрифт:
Как заявил сам Фрейд на одной из своих лекций: «Никто не имеет права вмешиваться в разговор о психоанализе, не овладев определенным опытом, который можно получить только при анализе своей собственной личности» [89, с. 343]. Здесь имеет смысл вспомнить и Ф. Ницше, который говорил, что толкование чего–либо (а любая идеология это толкование) «является симптомом определенных физиологических состояний…». То есть не стремление к адекватности видения, а «наши потребности, вот что истолковывает мир; наши влечения и их «за» и «против» [217] [90, с. 224].
217
Как свидетельствует в своем дневнике шеф гестапо Г. Мюллер, «из документов, которые мы захватили в Вене, мы знаем, что он (3. Фрейд. — Авт.) имел сексуальную связь со своею сестрой!..» (Дуглас Г. Шеф гестапо Генрих Мюллер: Дневники. — М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2000. С. 176.) К чему еще был склонен
О сути влечений и потребностей таких людей, как Зигмунд Фрейд, очень проницательно высказался его ученик Карл Юнг, сравнив фрейдистские «раскопки души» с «прокладкой канализации», поражаясь при этом «идеализму» своего учителя, который мог посвятить всю свою жизнь «этим нечистотам». Впрочем, было бы очень странно, если бы Фрейд занимался чем–то другим, если учитывать, что, заглядывая в себя, он вместо души видел лишь некую «выгребную яму».
Поэтому, являясь маргиналом с гипертрофированной сферой сексуального и не идентифицируя себя с определенной культурой (немецкая ему была чужой, а из еврейской он выпал), Фрейд воспринимал любую из них только как совокупность репрессивных запретов, ограничивающих его свободу удовлетворения желаний и влечений.
Для Фрейда и людей его психотипа существует лишь отрицательная, карательная сторона культуры. Ее положительная, креативная природа, ему была недоступна. Точнее, культура для него не имеет никакой ценности по сравнению с его несанкционированными ею желаниями и влечениями. Отсюда его «недовольство культурой», вызванное тем, что «стремление к свободе… направлено либо против определенных форм и притязаний культуры, либо против культуры вообще» [91, с. 94].
Таким образом, именно в психоанализе Фрейд демонстрирует идею «свободы» западного общества в ее откровенном виде, ту «свободу», которую неутомимо искали на протяжении столетий западные мыслители. В нем она лишена духовно–возвышенной шелухи Ренессанса, протестантского богоискательства, британской упорядоченной рациональности. Полностью оголившись, западная идея «свободы» предстала не только «по ту сторону принципа наслаждения», но и по ту сторону культуры в виде иррациональной стихии первичных животных инстинктов.
К началу XX века на Западе человек был представлен как дикое животное, охваченное жаждой сексуального наслаждения и влечением к разрушению, которые сдерживаются репрессивными запретами тиранической культуры. Фрейд максимально откровенен в провозглашении своей «истины» о природе человека, прекрасно понимая, что «истина», как утверждал Ницше, «не есть нечто, что существует и что надо найти и открыть, но нечто, что надо создать» [90, с. 256].
«Многим из нас трудно будет отказаться от привычной веры, — писал Фрейд, — что в самом человеке живет инстинкт совершенствования, который привел его на высоту современных духовных достижений и этической сублимации, и что этот инстинкт позаботится о дальнейшем развитии в сверхчеловека. Но я не верю в такой внутренний инстинкт и не вижу пути, который мог бы спасти эту благодетельную иллюзию. Мне кажется, что прежняя история развития человека имеет то же объяснение, что и история животных…» [92, с. 172].
Фрейд не напрасно пишет — «я верю». Репрезентуя психоанализ как науку, он тем не менее воспринимает его как веру, как определенное мировоззрение, схемами которого'можно объяснить человеческую природу. Представление о человеке только как о животном, жизнь которого обусловлена голодом, сексуальными влечениями и инстинктом смерти — точно такая же вера, как и убежденность в его божественном происхождении. Ни первую, ни вторую «гипотезу» доказать невозможно, несмотря на их подробные «доказательные» конструкции. Но бездонная глубина человеческой природы позволяет человеку быть как животным, так и творением Бога. В нем сжата вся бесконечность разнообразия реальной действительности. И то, каким будет конкретный человек, зависит от того, какая часть его природы, в силу определенных причин, у него доминирует, подчиняя себе все остальное. Поэтому, для того чтобы найти духовно–психологическую устойчивость, кому–то нужен Бог, а кому–то сексуально озабоченная обезьяна. И в первом и во втором случае имеет место иллюзия, созданная случаем иди чьей–то волей. Но если определенная иллюзия лишается альтернатив, она превращается в незыблемую реальность, которая, конструируя человеческий мир и природу самого человека, изменяет их в соответствии со своими императивами. Поглощая мир, иллюзия интерпретирует его через саму себя, сводя его к определенному общему знаменателю. И Фрейд это прекрасно понимал, когда писал, что «мировоззрение — это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего высшего предположения, в которой в соответствии с этим ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место» [91, с. 399].
Таким образом, отец пансексуализма дал западному обществу не просто определенный психотерапевтический метод, а матрицу человеческой природы и человеческого мира. Подарок был сделан удивительно своевременно. Новому, западному, обществу Постмодерн требовался «Новый Человек». Именно поэтому наукообразные, интимные излияния маргинала–космополита стали «реалистическим» видением человеческой природы.
Подобный выбор был обусловлен сложной задачей: как уничтожения традиционной культуры, так и создания чего–то сугубо нейтрального в духовно–психологическом плане, что должно было ее заменить вместе с «человеком традиции». Глобализация — это не экспансия западной культуры Модерн, как это было раньше, а ликвидация культуры вообще, как незападной так и западной. Глобализации нужен культурный вакуум, так как культура в своем духовно–психологическом многообразии выступает в качестве крайне мощного препятствия на пути собирания народов в единое недифференцированное целое. Как писал Фрейд, определенная культура «требует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде между различными культурными регионами, что всего отчетливее наблюдается между нациями» [91, с. 25].
Для преодоления «культурного размежевания народов», т.е. ментальной дифференциации национальных сообществ, человек должен быть лишен не только культуры, как духовной среды, но и человеческой души, как источника, который воссоздает эту среду. Эта необходимость, которая имеет как объективную, так и субъективную основу, стояла за процессом движения в интерпретации человеческой природы от «человека — волка» (по Гоббсу) к «человеку — обезьяне» (по Дарвину). Психоанализ же блестяще соединил в человеке «волка» с «обезьяной».
Если в начале XX столетия на Западе умер Бог (о чем откровенно сообщил Ницше), то в его середине начал умирать сам Человек (о чем западные мыслители лишь намекали). А в конце XX столетия его, образно говоря, не стало. Существо, которое называется «человек общества Постмодерн», начала XXI столетия, это — экзистенциональный клон, выведенный под влиянием интенсивной, всепроникающей пропаганды модернизованных концепций Дарвина и Фрейда.
Однако заслуга Фрейда перед «культурой» Постмодерн не только и не столько в том, что он обобщил и концептуализировал многовековые интеллектуальные наработки западных мыслителей. Его огромной заслугой является то, что он смог редуцировать человека к существу, целью и смыслом существования которого стало удовлетворение первичных психосоматичных потребностей с целью получения наслаждения. «Мы ставим вопрос, — говорил Фрейд на одной из своих лекций, — можно ли в работе нашего душевного аппарата найти главную цель, и отвечаем на него в первом приближении, что эта цель состоит в получении удовольствия. Кажется, что вся наша душевная деятельность направлена на то, чтобы получать удовольствие и избегать неудовольствия, что она автоматически регулируется принципом удовольствия» [89, с. 227].
То, что фрейдистская психологическая концепция приобрела такое огромное значение для западного мегаобщества Постмодерн, не является случайностью. На Западе гедонистические установки достаточно глубоко проникли как в индивидуальное, так и массовое сознание. И если в начальный период становления Постмодерна (когда актуальным было решение материальных проблем) большее значение имело телесное удовольствие, то сейчас, в момент окончательного формирования постмодернистских ценностей, на первый план вышла проблема психологического наслаждения. Как откровенно констатирует Элвин Тоффлер: «Мы продвигаемся от «экономики брюха» к «экономике души», ибо сейчас только душа требует насыщения» [93, с. 261]. При этом он гордо заявляет: «Мы станем первой цивилизацией в истории, которая заставит высокие технологии производить самый недолговечный, но самый устойчивый продукт: человеческие ощущения» [93, с. 262]. Подобная гедонистическая психологизация обостряет стремление «Я» к предельному ощущению самого себя, к крайнему усилению психосоматических переживаний, доказывающих эго его индивидуалистическую бытийность. Личность, пораженная глубоким сомнением в существовании своей индивидуальности, непрерывно ищет сильных ощущений, которые могли бы продемонстрировать ей обратное. Непрерывная стимуляция наслаждения (в самых разнообразных его формах) становится главной целью человека, стремящегося любой ценой почувствовать себя в окружающей его духовной пустоте. «Персонализация в масштабах общества, — пишет Жиль Л иповецки, — соответствует персонализации личности, выражающейся в желании получить «больше удовольствия», парить над самим собой, вибрировать всем телом под музыку, испытывать непосредственные ощущения, чувствовать себя вовлеченным в общее движение во время trip [218] , охватывающего весь организм человека» [94, с. 42].
218
Наркотическое состояние (англ.).
Гедонизм непосредственно ведет к нарциссизму. Вобществе, где все ценности относительны, т.е. в обществе, лишенном Смысла, человек его может найти лишь в культивировании собственного «Я», которое проявляет себя на психологическом и телесном уровнях. В такой ситуации индивид замыкает все свои мысли и поступки на самого себя, не находя в окружающем его мире подлинности. Становясь для себя центром вселенной, он стремится всеми доступными ему способами утвердиться в собственных глазах. Но его аутизм, отсутствие желания понять окружающую реальность, в совокупности со стремлением заявить о себе миру, приводят его лишь к сознательному или неосознанному плагиату, повтору на свой лад избитых «истин». В итоге всякое самовыражение нарцисса сводится к плоским банальностям, которые вызывают интерес лишь у него самого. Даже общение, вкотороеон вступаете окружающими, необходимо ему для подчеркивания своей «уникальности» и «неповторимости», позволяющей предельно актуализировать свое «драгоценное» «Я». «Это и есть нарциссизм, выражение на все случаи жизни, — констатирует Л иповецки, — первичность акта связи относительно характера сообщения, безразличное отношение к его содержанию, «игровое» поглощение смысла; сообщение, не имеющее ни цели, ни слушателей; автор сообщения, ставший его же главным слушателем. В результате — изобилие спектаклей, выставок, интервью; слова, не имеющие ни для кого никакого значения и которые даже не разряжают обстановку; речь идет совсем о другом — о возможности и желании, независимо от характера «послания», о праве и желании нарцисса высказываться — ни о чем ради самого себя, зато услышать свои слова, усиленные средствами массовой информации. Сообщение ради сообщения, самовыражение ради того лишь, чтобы выразить самого себя и убедиться, что тебя слушает хотя бы микроаудитория» [94, с. 31 ].