Путешествие через эпохи

Кузнецов Борис Григорьевич

Когда Бальзамо вернулся, я сказал о своем согласии и стал Калиостро. Мне кажется, я имел право на этот титул. Не меньшее право, чем Бальзамо. В конце концов, это я, а не он носил имя Калиостро в течение шести лет пребывания в Париже, хотя для меня оно означало ряд кратковременных, на месяц или два, поездок в XVIII век. Я успел побывать на многих обедах, приемах, собраниях, оставшихся в памяти современников и потом с большей или меньшей точностью описанных в исторических трудах и романах. Что касается событий 1781–1786 годов, то они зафиксированы в них довольно точно, и я повторю лишь самую суть.

В Париже, куда мы прибыли с Роаном и Бальзамо, появилась пресловутая Жанна де ля Мотт Валуа [133] , молодая авантюристка, очень красивая, молодая и хитрая. Она стала любовницей кардинала. Жанна узнала о существовании бриллиантового ожерелья исключительной красоты и очень высокой стоимости — оно оценивалось в полтора миллиона ливров. Ей удалось внушить кардиналу, что, подарив это ожерелье королеве,

он завоюет ее благосклонность. Ожерелье было послано королеве через подставных лиц, агентов Жанны, которая завладела ожерельем. Вскоре полиция раскрыла аферу. Король и королева были разгневаны. Жанна де ля Мотт, Роан, некоторые другие, в том числе я, были отправлены в Бастилию, и весной 1786 года парламент начал судить арестованных. Жанна была признана виновной и приговорена к бичеванию, клеймению и пожизненному заключению (потом был устроен ее побег, и она умерла в Англии), Роан и я были полностью оправданы. В сущности, этот процесс был в какой-то мере продолжением премьеры «Свадьбы Фигаро», которая состоялась за два года до него. Общественное мнение было против короля и особенно королевы, рассматривало меня и Роана как жертв и осыпало королеву самыми резкими оскорблениями.

133

Де ля Мотт Жанна (1756–1791).

Мне было сказано, что король требует моего отъезда из Франции. Однако меня неофициально предупредили, что дальнейшие посещения Парижа могут иметь место, лишь бы они не превратились в постоянное пребывание. Собственно, это мне и требовалось. Я смог видеть важнейшие события 80-х годов, вплоть до взятия Бастилии, а после этого посещал Париж еще чаще. Отсюда позднейшие сообщения о пребывании Калиостро в Париже в годы революции.

Последнее свидание с Бальзамо было грустным. Я знал об ожидавшей его участи — аресте, осуждении и смерти в римском тюремном замке. Бальзамо, разумеется, не знал этого, он уезжал навстречу неизвестному.

Подведем некоторые итоги рассказа о моем превращении в Калиостро. Мне трудно логически связать соображения об отношении вне-здесь-теперь к здесь-теперь с конкретными впечатлениями предреволюционной Франции, которые были результатом моего превращения в Калиостро. Эти впечатления позволили представить историческое вне-здесь-теперь, исторический процесс, общее направление развития цивилизации XVIII века и последующих веков в конкретных перипетиях, в частных здесь-теперь, в индивидуальных судьбах, в отдельных репликах и эпизодах. Я не только знал, что эти конкретные перипетии реализуют макроскопическую судьбу цивилизации, я видел эти перипетии, включая премьеру «Свадьбы Фигаро» в 1784 году м суд 1786 года, где я находился на скамье подсудимых. Я видел, как разум становится судьей традиции, и именно такой суд происходил уже в дореволюционном общественном мнении, а после революции — в Конвенте и в народных собраниях. Я слышал характеристики времени из уст предреволюционных деятелей и якобинцев 90-х годов, я не мог изменить что-нибудь существенно в событиях 80–90-х годов XVIII века, но я мог унести концентрированные впечатления этого периода в свой XX век.

Концентрированные впечатления — некоторый общий вывод о воздействии разума, в том числе рационалистической науки, классической науки, на общественное сознание. Машина времени не имела порожнего направления. Она уносила в прошлое критерий современной науки и возвращалась с понятиями, ускоряющими превращение современной науки в силу, трансформирующую мир, увеличивающими ее трансформирующую потенцию, ее историческую ценность, повышающими ее роль в создании социальной и моральной гармонии. В этом — ответ на вопрос о реальной интервенции будущего и настоящего в прошлое и прошлого в настоящее и будущее. Машина времени — это историческая и культурная экстериоризация современной физики, ее применение к исторической ретроспекции, ее выход за пределы физики и за пределы науки.

Прощание с арабесками

Сказанным заканчивается неупорядоченная часть моих воспоминаний. Вслед за этим очерком начнется систематизированная часть, встречи, беседы, сцены, сгруппированные в каком-то порядке. Отнюдь не хронологическом. Само существование машины времени, возможность приблизиться к прошлым эпохам с запасом современных знаний, реальность путешествий во времени (какой бы смысл ни придавался слову «реальность») означает ретроспективный выбор возвратов в прошлое. Выбор, подчиненный современным представлениям, современным оценкам. В 70–80-е годы XVIII века я сам, а еще больше мое второе «я», Джузеппе Бальзамо, излагая свои воспоминания, ссылались на непрерывный, хронологически необратимый жизненный путь, начало которого уходило в глубокую древность. Тогда подобная рамка была необходимой. Люди XVIII века уже привыкли к возможности чисто мысленного движения во времени, они находили в прошлом, особенно в античности, прообразы и эталоны своих политических, научных и философских взглядов, культуры и искусства. Но это были вторжения прошлого в настоящее. Мыслители XVIII века — не только сторонники классицизма — переносили в свою эпоху греческие и римские (гораздо реже — средневековые и ренессансные) эталоны и разграничения. Но обратный процесс не был характерным для тогдашних представлений об истории человеческой культуры.

После Гегеля, компоновавшего историю человечества на основе современных представлений (они выступали под псевдонимом самопознания абсолютного

духа), вторжение современного разума в прошлое стало более привычным. Но оно казалось актом чистой мысли, ретроспективной комбинацией идей. Новое восприятие сенсуальных впечатлений, попытка по-современному не только оценить, но и увидеть прошлое (а в этом и состоит идея машины времени) свойственно по преимуществу XX веку.

Впрочем, такая идейная и художественная, логическая и сенсуальная ретроспекция существовала уже в XIV веке. «Божественная комедия» — это перекомпоновка прошлого, включая древность и средневековье, с позиций флорентийского гибеллина.

Но современная ретроспекция, современная машина времени требует жанра арабесок, жанра логически и хронологически неупорядоченных наездов в прошлое. Они не упорядочены логически и хронологически, но отнюдь не хаотичны, они упорядочены психологически, сама внешняя разорванность изложения обладает определенным эффектом: она расшатывает старую систему ассоциаций, сближений и противопоставлений, чтобы дать место новой системе. Арабески — логически разорванные, иногда алогичные переходы от одной сцены к другой, от одного образа к другому, иногда даже от одного жанра к другому — всегда были составной частью научной и философской литературы. Наибольшее впечатления на меня когда-то произвели диалоги и памфлеты Джордано Бруно, эта яркая, многокрасочная ткань воспоминаний, полемических выпадов, поэтических грез, философских определений, космологических гипотез, механических моделей. Это впечатление усилилось при личном общении с Джордано. У Галилея логическая разорванность «Диалога», за которую флорентийского мыслителя упрекал Декарт, уже меньше, а в «Беседах» она вообще исчезает. Но в разговоре с Галилеем я был поражен и живыми арабесками его речи, и тем единством психологического эффекта, который они вызывали. Эффект этот состоял в радостном ощущении динамизма бытия, в радостном восприятии новой динамической картины мира. Во время упоминавшейся уже беседы в 1636 году на дороге между Флоренцией и Сиеной Галилей говорил о движении Земли как основе мировой гармонии. Аристотель считал такой основой неподвижность центра мира, его границ и естественных мест тел. Галилей считал основой космической гармонии движение с постоянной абсолютной скоростью по круговым орбитам. Но ему было мало высказать убедительные космологические и физические аргументы в пользу динамического представления. Он хотел, чтобы с новой картиной мира резонировали не только головы, но и сердца людей. Он хотел пробудить в этих сердцах любовь к новой науке, радостное удивление, радостное ощущение возможности объяснить мироздание. Такой психологической задаче служили исторические, мифологические и житейские сопоставления, философские замечания, воспоминания, литературно-художественные ассоциации. Мне запомнился неожиданный переход к мифу о Пигмалионе и Галатее [134] .

134

Галатея в греческой мифологии — нимфа моря, статуя которой, изваянная Пигмалионом, ожила и стала возлюбленной скульптора.

— Пигмалион, — говорил Галилей, — сделал неподвижную статую живой и движущейся, потому что полюбил живую женщину, скрывавшуюся в неподвижном мраморе. Я не люблю, — продолжал он, — когда поэтические и мифологические образы фигурируют в научных трактатах и заменяют достоверные данные логического и математического анализа и эксперимента. В рукописи, которую я передам графу Ноайлю, уже нет отступлений от логики и эксперимента, даже таких отступлений, какие вы встретили в «Диалоге». Но сейчас, в дружеской беседе за бутылкой сицилийского вина с родины моего учителя Архимеда [135] , мне хотелось бы сказать, что греческий гений в рассказе о Пигмалионе раскрыл красоту движения, красоту жизни. А сторонники неподвижности и неизменности как критерия совершенства кажутся мне адептами Медузы [136] , превращающей людей в каменные, неподвижные изваяния. Греческий гений и здесь подходил к движению как выражению совершенства.

135

Архимед (ок. 287–212), греческий ученый, математик, механик, астроном. Галилей во многих своих идеях, в частности, в представлении о бесконечно малых, приближался к взглядам Архимеда.

136

Медуза, одна из трех Горгон, мифических крылатых девушек, с взором, обращающим в камень.

Дальнейшая беседа с Галилеем непосредственно относилась к проблеме упорядоченности вселенной и упорядоченности в науке. Галилей понимал, что гармония бытия постигается в каких-то сохраняющихся величинах, мы сказали бы сейчас — в инвариантах. Инвариант системы Аристотеля — неизменное положение. Инвариант «Диалога» — неизменная абсолютная скорость. Инвариант «Бесед» — неизменное ускорение. Но Галилей подчеркивает переход от одного инварианта к другому, от одной упорядоченности бытия к другой, от одной системы к другой системе. Первый из них переход от статического инварианта Аристотеля к инварианту движения, к скорости. Он потребовал того предварительного, не только логического, но и психологического расшатывания старой системы, которому служили арабески «Диалога», а раньше — еще более причудливые арабески натурфилософии Возрождения.