Путешествие на край ночи
Шрифт:
— Правда, ведь женщины в Америке лучше здешних?
С тех пор, как он копался в своих воспоминаниях, Робинзон часто задавал мне вопросы в таком роде. У него появились интересы, он даже стал говорить о женщинах.
Я теперь бывал у него реже, потому что как раз в это время меня назначили врачом небольшого бесплатного диспансера. Будем называть вещи своими именами: мне это приносило восемьсот франков в месяц. Больные были по большей части люди «зоны», этой деревни, которая никак не может отделаться от непролазной грязи, зажатая между отбросами и помоями и окаймленная тропинками, где сопливые и не по летам развитые девчонки убегают из школы, чтобы заработать
За несколько месяцев работы мне по по моей линии не пришлось совершить никакого чуда. Но мои больные вовсе не хотели чуда; наоборот, они рассчитывали на свой туберкулез, чтобы перейти от абсолютной нужды, которая их душила с рождения, к нужде относительной, которая дается крошечной правительственной помощью. Надежда на выздоровление для них гораздо менее существенна; они думают о том, чтобы выздороветь, но очень редко. Пожить как рантье хотя бы немного, при каких угодно условиях кажется им ослепительным счастьем. Даже смерть по сравнению с этим становилась чем-то второстепенным, риском, неизбежным при всяком виде спорта. Смерть — ведь это дело нескольких часов, даже минут, в то время как пенсия — это как нужда: она — на всю жизнь. Богатые опьянены другими вожделениями, они не могут понять этой неистовой потребности в обеспеченности.
Мало-помалу я отучился от дурной привычки обещать моим больным, что они выздоровеют. Эта перспектива не могла их особенно радовать. Быть здоровым приходится за неимением лучшего. Быть здоровым — значит, нужно работать; ну и что же из того? А государственная пенсия, самая крошечная, вот это — просто божественно!
Когда вы бедному не можете дать денег, то лучше всего молчать. Когда с ним говоришь о другом, не о деньгах, то почти всегда обманываешь, врешь. Богатых легко развлечь хотя бы, например, зеркалами: пускай любуются на самих себя, ведь на свете нет ничего приятнее с виду, чем богачи. Для поддержания бодрости их духа богатым каждые десять лет выдается по ордену Почетного легиона, и это их развлекает на следующие десять лет. И все. Мои клиенты были эгоистами, бедняками, материалистами, измельчавшими в своих пошлых мечтах о пенсии, в своих кровавых материальных плевках. Все остальное их не трогало, даже времена года.
Когда я задавал им вопросы, они улыбались мне лакейской улыбкой, но они не любили меня, во-первых, за то, что я приносил им облегчение, и еще оттого, что я не был богат и то, что они лечились у меня, означало даровое лечение, а это вовсе не льстит больным, даже когда они лечатся на пенсию. Не было такой гадости, которую бы они про меня ни говорили за спиной. Стоило их только немножко разгорячить — а мои коллеги себе в этом не отказывали, — как мои больные словно мстили мне за всю мою услужливость, преданность, ласку. Все это в порядке вещей.
Но время все-таки шло. Как-то вечером, когда моя приемная почти опустела, появился священник, которому надо было со мной поговорить. Я его не знал, этого священника, и чуть было не выгнал. Я не любил попов, у меня на то были свои основания. Я старался вспомнить, где я мог его видеть, чтобы иметь определенную причину выгнать его. Но я действительно никогда его не встречал. Между тем он, должно быть, так же как и я, часто ходил по Ранси ночью, раз он был из этих краев. Может быть, он избегал меня? Во всяком случае, его, должно быть, предупреждали, что я не люблю попов. Это чувствовалось по вкрадчивости, с которой он завел разговор. Нам никогда не пришлось толкаться вокруг одних и тех же больных. Его церковь рядом, вот уже двадцать лет, как он в этом приходе — рассказал он мне. В общем, нищенского типа поп. Это нас сблизило. Ряса его мне показалась очень неудобной драпировкой для того,
— Привыкаешь! — ответил он мне.
Нахальство моего замечания не изменило его любезности. Было ясно, что он пришел о чем-то просить меня.
Во время разговора поп назвал себя. Его звали Протистом. Умалчивая кое-что, он наконец сообщил мне, что уже некоторое время, как хлопочет вместе с мадам Анруй о принятии старухи и Робинзона, обоих вместе, в духовную общину, недорогую. Они искали что-нибудь подходящее.
Если приглядеться, то с натяжкой аббата Протиста можно было бы принять за нечто вроде приказчика, подмокшего, зеленоватого и высохшего.
Мадам Анруй, рассказывал он мне для начала, пришла к нему на дом через некоторое время после покушения, для того чтобы он помог им выпутаться из дела, в которое они влипли. Рассказывая, он как будто извинялся, старался что-то объяснить, точно ему было стыдно своего сообщничества; по отношению ко мне это, право, было совсем лишнее. Мы эти дела знаем. Он пришел к нам, в нашу ночь. Вот и все. Кстати сказать, тем хуже для него, для попа. Какая-то скверная наглость охватила вдруг и его, как только он почуял, что дело пахнет деньгами. Тем хуже! Вся моя лечебница молчала, ночь смыкалась над зоной, и он говорил совсем шепотом, чтобы все его признания доходили только до меня. Но сколько бы он ни шептал, все, что он рассказывал, казалось мне огромным, невыносимым, должно быть, из-за тишины вокруг нас, насыщенной эхом.
Может быть, эхо было только во мне? «Ш-ш-ш!» — хотелось мне все время остановить его. От страха у меня даже немного дрожали губы, и к концу фраз мысль останавливалась.
С чего начать? Во-первых, тихонько организовать поездку на Юг. Как Робинзон к этому отнесется? К поездке со старухой, которую он чуть было не убил… Я буду настаивать… Вот и все. Было необходимо, чтобы он согласился по разным причинам, неуважительным, но основательным.
Для них, для Робинзона и для старухи, нашли странное занятие на Юге. В Тулузе. Красивый город Тулуза. Мы увидим этот город. Мы поедем их навестить. Было дано обещание, что я поеду в Тулузу, как только они там устроятся и дома, И на работе.
Подумав, я все-таки жалел, что Робинзон так скоро туда уедет, и в то же время меня это радовало, особенно потому, что на этот раз я действительно должен был заработать изрядную сумму. Мне дадут тысячу франков. Это было решено. Все, что я должен был сделать, — это уговорить Робинзона уехать на Юг, уверив его, что нет климата, более подходящего для глазных ранений, что ему там будет очень хорошо и, в общем, ему положительно везет, раз он так легко отделался. Это должно его убедить.
После пятиминутного размышления я сам себя в этом вполне уверил и был вполне подготовлен к решительному свиданию. Куй железо, пока горячо! Я придерживаюсь этого мнения. В конце концов ему там будет не хуже, чем здесь. Мысль этого Протиста, если вдуматься в нее, оказывалась очень разумной. Эти попы все-таки умеют замять самые ужасные скандалы.
Робинзону и старухе предлагали заняться одним вовсе не плохим, коммерческим предприятием. Если я только правильно понял — нечто вроде подземелья с мумиями. Подземелье под церковью показывали за деньги туристам. Отличное дело, уверял Протист. Я почти что сам уверовал в него и даже начал завидовать. Нечасто случается, что можно заставить работать на себя мертвецов.
Я запер диспансер, и мы отправились к Анруйям. Нас вела надежда на тысячу франков! Я переменил свое мнение относительно попа. В домике мы застали супругов Анруй возле Робинзона в спальне на втором этаже. Но какого Робинзона, в каком состоянии!