Путешествие на край тысячелетия

Иегошуа Авраам Б.

Ретия. Это слово впервые послышалось во время очередной летней встречи компаньонов в Испанской марке, состоявшейся в 4756 году от сотворения мира по еврейскому исчислению, который был также 386 годом со времени Хиджры Пророка и четвертым — перед приходом трепетно ожидаемого христианами тысячелетия. В мускулистой маленькой матке этого простого, короткого слова, которое нерешительно родилось на устах Абулафии по приказу госпожи Эстер-Минны, уже тогда таился, свернувшись, зародыш той будущей борьбы, которую компаньонам пришлось так яростно вести в последующие годы, но тогда, в 996 году по христианскому календарю, это был еще слабый и слепой зародыш, совершенно неспособный представить себе всю мрачную серьезность и гневную решительность своей вдовой матери, которая и стала затем главным глашатаем этой ретии, — хотя у компаньонов Абулафии появление этой новой женщины в его жизни поначалу связалось, скорее, с царившим в их сердцах новым, приподнятым настроением. Ведь именно тогда смелый рывок Абулафии на север франкских земель и налаженные им связи с еврейскими купцами в Орлеане и Париже побудили Абу-Лутфи расширить круг своих странствий в горах Атласа и многократно приумножить свою добычу. И поэтому уже не три, и не четыре, а целых пять лодок подняли в то лето свои паруса в гавани Танжера, наполняя сердца магрибских компаньонов счастливым трепетом при мысли о том, как энергично расширяется с юга на север их торговая сеть.

И уже в тот год Абулафия на целую неделю запоздал с появлением на старинном римском подворье. Но тогда еще никому не пришло в голову истолковать его опоздание как признак отстранения от своих партнеров, и южане восприняли это как простой результат ошибки их северного компаньона в определении времени и расстояния, ошибки, вполне естественной для человека, которому предстоял теперь не только более дальний путь, но к тому же и расставание с любимой женщиной. Правда, это запоздание Абулафии вынудило Бен-Атара на сей раз произнести традиционный плач по разрушенному Храму в одиночестве, но Абу-Лутфи, тронутый удвоенной печалью своего еврейского компаньона и мрачными звуками его песнопений, проявил истинно братские чувства и присоединился к еврейскому посту, чтобы хоть отчасти утешить Бен-Атара. Однако уже через два дня, когда Абулафия появился на старом подворье с весьма солидным грузом монет и драгоценных камней, добытых в результате удачной торговли минувшего года, вся грусть магрибского купца исчезла, будто ее никогда и не бывало. На этот раз Абулафия отказался от своих прежних переодеваний и появился перед компаньонами в своем подлинном облике молодого, красивого еврейского купца, который с готовностью и сполна платит положенные налоги при каждом переходе границы в обмен на защиту от дорожных разбойников на всем пути до следующей границы. И поскольку он стал соблюдать законы окружавшего его мира, то и выглядел теперь намного спокойней. Отдохнув после долгого пути, взволнованно и смущенно оглядев те красивые вещицы, во множестве привезенные южными компаньонами в подарок его невесте, и рассказав им, как обычно, хотя и более сдержанно, о событиях минувшего года, который был для него примечателен не только торговыми успехами, он, как всегда, спустился к постоялому двору Бенвенисти осмотреть доставленные с юга новые товары. Но в отличие от обычного, не стал на сей раз спорить с Абу-Лутфи ни об их качестве, ни о возможной цене, а просто обвел склад отрешенным, рассеянным взглядом, в хмуром молчании выслушал разъяснения исмаилита и так же молча вернулся наверх в гостиницу.

Только поздним вечером, когда прибыль была поделена и исмаилит на своем скакуне исчез на пути в Гранаду, Абулафию вновь охватило беспокойство, и, хотя день Девятого ава уже миновал, он попросил Бен-Атара задержаться на подворье и, как вошло у них в обычай, разжечь ночной костер у входа в потаенную пещеру. И, приступив затем к рассказу, сначала описал любимому дяде и благодетелю всю церемонию своего сватовства, скромность которой лишь подчеркнула и усилила святость этого традиционного обряда. Поскольку Абулафия был одинок и не имел ни друзей, ни близких, родственники невесты удвоили свое радушие и преподнесли ему множество дорогих подарков, среди которых был шелковый талит, расшитый серебряными нитками, и тфилин из мягкой, превосходно выделанной кожи, ласковой, точно нежная женская рука; серебряный кубок с выгравированными на нем словами кидуша, и широкий бархатный пояс, и, наконец, черная бархатная кипа. Потом он рассказал о драгоценных украшениях невесты, о ее прекрасной шали, и даже не преминул повторить назидательные слова, произнесенные по этому случаю ее братом, господином Левинасом, хоть и торговцем, но глубоким знатоком Торы, и вот тогда-то, меж одним таким рассказом и другим, у догоравшего костра, пламя которого казалось слишком жарким для этой летней ночи, дядя Бен-Атар начал вдруг примечать некое новое слово, которое то и дело перекатывалось во рту Абулафии хоть и нерешительно, но с такой странной настойчивостью, словно тот и сам уже был заодно с этим словом, с этой ретией своей будущей жены, потребовавшей от него отказаться от участия в их торговом товариществе.

Поначалу трудно было понять, идет ли речь об отказе от торговли вообще или только об отказе от данных компаньонов, то ли эта ретия вызвана просто тем, что новую жену страшат тяготы торговых поездок будущего мужа и его, сопряженные с этим, продолжительные отлучки с семейного ложа, то ли это совсем другая, коммерческая ретия, продиктованная расчетом возможных доходов и несогласием со способом их дележа. На мгновенье у Бен-Атара даже мелькнуло подозрение, не Абу-Лутфи ли является причиной этого отстранения, совершенно неожиданно объявленного компаньонам вдовой из-за Рейна, — быть может, к тамошним своим гуннам она уже привыкла, а исмаидитов все еще страшится? Но мало-помалу из осторожных слов Абулафии, что поначалу долго и медленно рдели, подернутые легким дымком, пока вдруг не лопнули, раскрывшись, как орешки в гудящем вокруг них огне костра, выяснилось, что истинной причиной этой ретии является как раз он сам, Бен-Атар, покровитель и благодетель Абулафии, глава и душа их торгового содружества, тот самый человек, что сейчас, услышав это, с обидой и болью берет из золы костра багровеющий уголек и задумчиво крутит его между пальцами.

Увы — если бы Бен-Атар дал себе труд еще в минувшем году вот так же взять рассказ Абулафии о той незабываемой ночной встрече на еврейском постоялом дворе под Орлеаном и хорошенько покрутить его туда-сюда, как он крутит сейчас в своих обожженных пальцах этот угасающий уголек, он уже тогда наверняка опознал бы природу тогдашнего потрясения ашкеназской вдовы, от которого и пошла эта ее нынешняя ретия. Ибо именно в минувшем году у такого же костра, неподалеку от этого же старинного римского подворья, меж одним плачем по разрушенному Храму и другим, Абулафия впервые поведал своему старшему компаньону, как настойчиво госпожа Эстер-Минна старалась свести воедино все, что услышала под Орлеаном от случайно повстречавшегося ей темнокудрого молодого мужчины, который в тот вечер сам еще не представлял себе силу пробудившейся в ее душе симпатии и увлеченья и потому беззаботно болтал не только о собственных делах и мыслях, но также о своих далеких сородичах и деловых партнерах — что они собой представляют и к чему стремятся, как они выглядят и как живут. Но когда в потоке этой своей болтовни он по наивности упомянул также о второй жене, которую Бен-Атар взял себе несколько лет назад и с которой ему самому, Абулафии, до сих пор еще не довелось познакомиться, даже он, со всей его беззаботной наивностью, не мог не ощутить, что у его утонченной собеседницы внезапно перехватило дыханье.

— Иша шния?! — шепотом повторила госпожа Эстер-Минна на святом языке, словно страшась произнести эти слова на местном наречии, чтобы не вспугнуть дремавшего у входа франкского слугу.

— А почему бы и нет? — шепнул в ответ Абулафия, и на его лице промелькнула было легкая игривая улыбка. Но, увидев, какой алой краской залилась его собеседница и как торопливо она поправила головной платок, он тотчас понял, насколько ее испугал его ответ. Поэтому он немедля попытался расширить ее представления о мире, ибо, несмотря на весь опыт, полученный в торговых поездках с поручениями брата, она никогда не бывала южнее Орлеана и ей, уж конечно, не доводилось бывать на прекрасном и пышном Юге и познакомиться там с обычаями благородных и просвещенных сынов Аравии, распространенными не только в Северной Африке, но и в тех цветущих городах Андалусии, что славятся своими мудрецами и поэтами и где некоторые люди, не довольствуясь двумя женами, подчас берут себе трех, а то даже и четырех сразу. При этих его словах госпожа Эстер-Минна подняла голову, и ее тонкие губы искривила странная гримаса, в которой отвращение смешалось с острым любопытством. А есть ли в тех странах, где родился ее собеседник и откуда он пришел, также и евреи, женатые одновременно на трех или четырех женщинах? На это Абулафия не мог ответить с уверенностью — ведь с тех пор, как он покинул Магриб и Андалусию, прошли уже многие годы. Но хотя потрясение и гадливое отвращение собеседницы уже заранее были смягчены все более обволакивавшим их любовным влечением, она всё равно не позволяла кудрявому южанину уйти от ответа и всё старалась выяснить, может ли случиться так, что и этот его дядя, этот Бен-Атар, этот глава их товарищества, в один прекрасный день тоже вздумает добавить к тем двум женам, которыми он уже обладает, еще и третью жену? Одному Богу известно, сказал Абулафия, пытаясь уклониться от странного вопроса, но, увидев, что даже Бог не в силах утолить пытливое и странное любопытство сидящей напротив него очаровательной вдовушки, ответил, что, может, и вздумает, кто его знает. Если их предприятие будет и дальше процветать и принесет компаньонам еще большее богатство, Бен-Атар, возможно, и впрямь возьмет себе еще одну жену. Ведь широкое, любвеобильное сердце дядюшки Бен-Атара и сравнить нельзя со съежившимся сердцем сидящего напротив нее человека, который до сих пор еще не оправился от обрушившихся на него ударов судьбы, так что для него даже одна-единственная жена была бы сегодня непосильным бременем.

Но тут Абулафия ощутил в полутьме протянутую к нему маленькую и легкую руку и понял, что лишь абсолютно естественное, совершенно уверенное в себе человеколюбие могло найти смелость так прикоснуться к незнакомому мужчине. Это человеколюбие не давало ему покоя весь следующий год, так что с наступлением весны он повернул своих лошадей на север и наконец-то направился с товарами прямиком в Париж, в надежде отыскать там свою знакомую из-под Орлеана и проверить, соблаговолит ли та маленькая белая ручка, что так великодушно притронулась к нему в темноте, прикоснуться к нему и при свете дня. И хотя ее меньшой брат, считавший себя ее опекуном, поначалу враждебно отнесся к сватовству молодого магрибца, сестре удалось успокоить сомнения брата, и когда они оба убедились, что, несмотря на долгие годы скитаний, Абулафия не забыл ни одной молитвы и все еще способен пропеть (хотя и на незнакомую, странную мелодию) и кидуш, и гавдалу, и благословение пищи, брат госпожи Эстер-Минны дал согласие на их брак, однако при условии, что молодожены будут жить в пристройке к его дому — не только затем, чтобы сестра оставалась рядом с ним и его семьей, но и для того, чтобы она не страдала от одиночества, когда ее муж снова вернется к своим торговым разъездам.

Но поскольку к новой семье должна была присоединиться также и дочь Абулафии, которую, кстати, отцу ее было отныне строжайше запрещено называть, даже в шутку, «порченой» или «заговоренной», но самое большее — «несчастным созданием», необходимо было еще до свадьбы несколько расширить их общий дом, располагавшийся на южном берегу протекавшей через город реки, вблизи того места, где располагалась городская стража и зал для публичных казней. А между тем Абулафия уже торопился выехать на юг, на очередную летнюю встречу в Испанской марке. Однако ему уже и до отъезда стало совершенно очевидно, что потрясение, испытанное госпожой Эстер-Минной во время разговора минувшего года, отнюдь не забыто и сейчас разрослось уже до размеров настоящего страха. Сама мысль, что ее будущий муж останется компаньоном того дикого еврея, что по своему невежеству или необузданной похоти содержит сразу двух жен, а в один прекрасный день, возможно, возьмет себе и третью, так испугала эту немолодую женщину, что она отпустила Абулафию в путь лишь после того, как взяла с него обещание, что после раздела прибылей минувшего года он не заберет с собой новый товар, а разделит свою долю между двумя другими партнерами и навеки распрощается со своим дядей — тем самым, который сейчас, заслышав эти слова племянника, так поражен, что от изумления чуть не кладет себе в рот тот уголек, который машинально крутил в пальцах во все время этого разговора.

Но почему?! — У Бен-Атара перехватывает горло. И, пытаясь успокоить дядю, северный компаньон, запинаясь, бормочет в ответ, что он как раз потому и дожидался отъезда Абу-Лутфи, что не хотел срамить еврейского родича его участием в таком обычае, который для исмаилита, напротив, является предметом гордости и символом богатства. А поскольку Абулафия и сам пока что далек не только от того, чтобы примириться с требовательным капризом своей будущей жены — а твердость этой женщины уже можно себе представить по чуть растерянному взгляду его черных глаз, — но даже от того, чтобы уразуметь ее доводы, то поначалу он пытается объяснить дяде эту непонятную ретию тем, что госпожа Эстер-Минна наделена необычайным качеством поразительно чуткого человеколюбия и потому всем сердцем переживает за первую жену, которую ущемляет появление второй. Но ведь это не так! — решительно возражает Бен-Атар. Напротив, две жены лишь помогают друг другу поддерживать супруга во всех его делах и даже взаимно укрощают порой свою женскую страсть, обращая ее в чистое томление, которое только обогащает и облагораживает их тройственную любовь. И ведь кому, как не Абулафии, знать, насколько несчастной может быть и одна-единственная жена. Это верно, кивает Абулафия в знак согласия, внимательно слушая Бен-Атара. Как жаль, что дядя не может сам объяснить новой жене всю тонкость этих отношений, о которых он, Абулафия, забыл за долгие годы своего вдовства. Но поскольку ему пока и в голову не приходило согласиться на ее требование и разрушить их компаньонство, то он, Абулафия, постарается запомнить эти слова Бен-Атара и с их помощью воззвать к рассудку своей невесты, так что когда он, Бог даст, прибудет на их следующую летнюю встречу, уже после своей свадьбы, то наверняка привезет с собой также ее примирение.

И вот так, в лето 4756 года от сотворения мира согласно евреям, он же год 386 от Хиджры Пророка у исмаилитов, за четыре года до пугающего тысячного года христиан, Абулафия все еще не расторгает столь дорогой его сердцу торговый союз, а вместо этого грузит привезенные компаньонами товары на пять повозок, по одной на каждую из пяти лодок, которые доставили эти товары под Барселону, и по прибытии в Перпиньян немедленно посылает одну из этих повозок, груженную мешками со специями, на запад, в герцогство Гасконь, другую, с медными блюдами и кастрюлями, — на восток, в Южный Прованс, а сам, с тремя оставшимися повозками, устремляется к Тулузе, продавая во встреченных по пути деревнях кувшины с оливковым маслом, медовые соты и связки сушеных сладких рожков и андалусского инжира, а затем перепродавая те товары, которые получает взамен. И в результате по прибытии в Тулузу он уже располагает двумя пустыми повозками, чтобы разместить в них немую девочку и ее исмаилитскую няньку, которая немедленно требует от хозяина пять золотых браслетов за согласие променять свои южные грезы на зимнее путешествие сквозь царства Эдома к этому далекому, захолустному Парижу, куда третья из оставшихся у Абулафии повозок везет изысканный груз флакончиков с острыми благовониями пустыни, львиными и леопардовыми шкурами и рулонами расшитых тканей, внутри которых таятся инкрустированные драгоценными камнями кривые кинжалы.