Путешествие на край тысячелетия
Шрифт:
Однако на обратном пути из Барселоны в Танжер, в той же лодке, но уже освободившейся от товаров, на Бен-Атара напал мучительный страх. Он вдруг почувствовал себя голым и беззащитным. Ему недоставало компании тюков с тканями и мешков с пряностями, что раньше грели ему душу и вселяли то ощущение безопасности, которое было особенно необходимо сейчас, когда его пояс и карманы были набиты монетами и драгоценными камнями, доставленными Абулафией из Прованса. Правда, с ним в лодке был Абу-Лутфи, но Бен-Атару почему-то с первой же минуты показалось, что его старинный помощник выглядит недовольным и угрюмым и все время шепчется с двумя матросами-исмаилитами, а тех на обратном пути будто какой-то религиозный зуд охватил, и, вместо того, чтобы, как раньше, танцевать голышом на носу лодки, они теперь по пять раз на день падали ниц и молились своему Аллаху. Неудивительно, что Бен-Атару недоставало теперь присутствия в лодке хотя бы того бестолкового еврея, который доставил их под Барселону, — он уже забыл, какой докучливой была его болтовня. В своем новом одиночестве он тосковал даже по крошечной порченой девочке, и у него щемило сердце, когда он вспоминал, как она ползала по лодке, привязанная шнуром, и умильно заглядывала ему в глаза. Сейчас ему представлялось, что, если бы она снова лежала у него на коленях, матросы-исмаилиты и помыслить бы не посмели напасть на него во сне, украсть его деньги, а самого выбросить в море. Но девочка давно уже была за Пиренеями, и Бен-Атару ничего иного не оставалось, кроме как потребовать от матросов вести лодку как можно ближе к берегу — в надежде, что там сыщется какой-нибудь человек, который согласится быть свидетелем, если им вздумается замыслить против него какое-то зло. Однако матросы решительно воспротивились его приказу, якобы из опасения сесть на мель, а верный Абу-Лутфи не только отказался помочь компаньону в этом споре, но даже сердито принялся ему возражать. Уж не удалось ли исмаилиту понять тот, происходивший на иврите, разговор, во время которого Бен-Атар повысил Абулафию до звания компаньона, меж тем как сам Абу-Лутфи должен был теперь довольствоваться одними остатками? Страх Бен-Атара всё возрастал, и с наступлением темноты он уже начал раскаиваться во всей этой затее с поездкой. Скорчившись и пряча кинжал в полах халата, сидел он на корме лодки и изо всех сил заставлял себя держать глаза открытыми, ожидая нападения матросов.
Абу-Лутфи чувствовал, что на его еврейского хозяина напал какой-то страх, но не предпринимал ничего, что могло бы этот страх поскорее развеять. Нет, исмаилиту не удалось понять те ивритские слова, что были произнесены у костра возле старого римского подворья, но тонкое чутье подсказало ему, что если хозяин страшится не только матросов, но и его самого, значит, чует, что в чем-то перед ним виноват, — и потому поутру, когда Бен-Атар, проведя бессонную ночь, позвал его, чтобы вручить, в награду за труды, большую золотую монету, Абу-Лутфи отказался ее принять, рассудив, что она явно не стоит прощения за эту неясную хозяйскую вину. Отказ старинного помощника потряс Бен-Атара, и он окончательно уверился, что в минуту опасности Абу-Лутфи бросит его на произвол судьбы. Вот почему, когда после второй бессонной ночи он понял, что силы его уже на исходе, он решил и Абу-Лутфи тоже повысить в звании до компаньона, дабы отныне франкское золото и серебро стали для исмаилита так же дороги, как зеница его собственного ока.
Но несмотря на то что в ходе этого путешествия Бен-Атар приобрел, таким образом, сразу двух компаньонов, с которыми ему отныне предстояло делиться своими доходами, у него не было ощущения, будто он возвращается в Танжер, потерпев ущерб и убыток. Напротив он чувствовал, что его дело только приумножилось и укрепилось. И к тому времени, как их парусная лодка прошла через теснины Гибралтаровых Столпов и к тихой спокойной голубизне Средиземноморья начала понемногу прибавляться коварная сонная зелень великого океана, лижущего стены быстро приближавшегося Танжера, он уже вполне уверился, что отныне простер длинную, мощную руку к далекому северному горизонту, ибо теперь его новый северный компаньон, судя по уверенности и серьезности, которые излучал Абулафия, будет энергично вдохновлять его нового южного компаньона, а новый южный компаньон — столь же энергично соблазнять нового северного, тогда как он сам, хозяин всего дела, оставаясь на прежнем месте и распространив свое покровительство на них обоих, будет разумно дергать за вожжи и получать свою долю прибылей. Позади за лодкой еще дрожат в струях нагретого воздуха очертания огромного Гибралтарского утеса, похожего на исполинскую рыжеватую статую, но все вокруг уже заливает золотой полуденный африканский свет, согревая своим блаженным теплом белеющие стены Танжера. И вот уже их окружают танжерские лодки, и рыбаки, узнав пассажиров, радостно приветствуют людей, вернувшихся с миром из далекого путешествия. И, ступив на твердую сушу, Бен-Атар первым делом целует песок и благодарит Создателя за то, что Он благополучно вернул его домой, но затем, вместо того, чтобы прямиком направиться домой, передает свои вещи одному из молодых парней, приказывая ему побыстрее известить жену и слуг, что нужно приготовить праздничную трапезу в честь возвращения хозяина, а сам почему-то направляется, словно его ноги туда влекут, к опустевшему жилищу Абулафии, в котором теперь уже не осталось ни единого следа его прежних жильцов. И когда он достает из кармана ключ, и отпирает железную дверь этого осиротевшего дома, и проходит внутрь, ему вдруг приходит в голову, что, возможно, в это самое мгновенье там, на далеком севере, Абулафия, в своем черном одеянии, вводит заговоренную, порченую девочку и ее рослую исмаилитскую няньку в свой мрачный и темный дом в Тулузе, наверняка окруженный жуткими крестами, и ему становится жалко их всех, потому что дом, где сейчас стоит он сам, весь залит теплом и солнцем, и его каменные полы ослепительно чисты, лишь в углу лежат свернутые постельные принадлежности и одежда старой няньки, которая, уезжая, не знала, что уже никогда сюда не вернется. И только от девочки не осталось ничего, как будто она вообще никогда не рождалась.
Бен-Атар проходит по комнатам и заглядывает под арки маленького внутреннего дворика. Цветы там по большей части увяли, потому что некому было их поливать. Ему вновь припоминается покончившая с собой жена Абулафии и ее крошечный ребенок, который когда-то издавал здесь свои странные плаксивые стоны. Абулафия при расставании доверил ему продать этот дом, над которым нависли беды и проклятья, но Бен-Атару вдруг становится жаль расставаться с этим жилищем, каждый уголок которого в этот дивный летний час источает одно лишь сладостное очарование. Он трогает мешочки с золотом и серебром, висящие на его чреслах под халатом, прикидывая, что можно сделать с такими большими деньгами. И вдруг ему приходит в голову не продавать этот дом чужим людям, а купить его для себя. Но зачем ему еще один дом, к тому же слишком красивый, чтобы превращать его в склад для тех новых товаров, которые Абу-Лутфи в следующем году привезет с юга? Может, одолжить его знаменитому дяде в качестве места встречи для его учеников, чтобы это зачлось ему, Бен-Атару, как доброе дело, мицва? Увы — он давно уже знает, что старый Бен-Гиат затрудняется собрать даже десять взрослых евреев, тот миньян, что необходим для богослужения, — где уж ему найти столько учеников, чтобы наполнить еще один бейт-мидраш! И вот так, стоя в задумчивом одиночестве и тишине посреди этого дворика, залитого нежным светом уходящего лета, глядя на маленький фонтан, тихо журчащий перед ним, он вдруг ощущает, как все страхи и страстные сны завершенного только что путешествия начинают исподволь перерастать в его душе в новое, томительное желание: а почему бы ему не взять себе еще одну жену и не поселить ее в этом доме? По правде говоря, мысль о второй жене время от времени возникала в его уме и раньше, и иногда он даже представлял ту или иную женщину, которую мимолетно примечал или знал по слухам. Но сейчас он вдруг чувствует, что решение уже созрело. Богатство его, судя по всему, будет и далее расти, сам он в расцвете сил, а его единственная жена в последнее время, что ни говори, немного ослабела. И потом, ведь некоторые из его родственников и друзей-евреев, а также знакомых мусульман давно уже имеют двух, а то и трех жен, и зачастую — даже в одном и том же доме. Он уже достиг тридцати пяти, и если ему, с Божьей помощью, удастся превзойти возраст покойного отца, умершего в сорок, то перед ним еще лет десять жизни, если не больше, — самый подходящий момент, чтобы раздвинуть горизонты своей судьбы. А когда придет назначенный день и сыновья всех его жен соберутся вокруг его смертного ложа, ему будет легче расставаться с ними, потому что собранное за эти годы богатство позволит щедро и по справедливости наградить каждого из них. Эта новая и неожиданная мысль так захватывает его сердце, что, закрыв за собой дверь, он не сразу торопится домой, а еще заходит по дороге в синагогу дяди Бен-Гиата, который, увидев его, прерывает свою трапезу с учениками, чтобы достойно принять племянника. Склонив голову, Бен-Атар смиренно целует руку великого дяди, чтобы получить от него благословение, и уже собирается было вынуть из кармана несколько медяков на нужды бедных ешиботников, окружающих стол учителя, но внезапно передумывает, решив прежде всего поведать Бен-Гиату о проросшем в его сердце новом намерении и уже потом, в зависимости от суждения мудреца, определить величину достойного пожертвования. Бен-Гиат приветливо выслушивает его речь, одобрительно качает головой и спрашивает лишь, говорил ли уже Бен-Атар с первой женой относительно возможной второй. И, услышав, что нет, тут же вызывается сам поговорить с нею и получить ее согласие на его второй брак, передав ей эту новость таким образом, чтобы сообщение выглядело не как приказ, а как приглашение совершить похвальный поступок. Кто знает, может быть, она даже надумает помочь мужу в выборе подходящей жены, и тогда это будет двойной радостью для них для всех — и для самого Абулафии тоже.
Глава четвертая
Медленно разгорается заря, разгоняя последние клочья тумана, а с нею все шире расступаются перед чужеземцами просторы Европы, удивляя глаз неожиданно пышной зеленью, покрывающей пологие берега, среди которых лениво струятся к океану речные воды. Незнакомые маленькие птички с пестрыми крылышками наполняют окрестный воздух неумолчным щебетом и воркованьем, словно только и ждали появления этого странного пузатого корабля. И по мере того как прибывает радостный утренний свет, всё то, что ночью казалось пугающим и смутным, постепенно становится миролюбивым и ясным. Пламя, с таким грозным упрямством пылавшее всю ночь на берегу, превращается в нежные завитки сероватого дыма, а силуэт загадочной гигантской птицы, что пластался в ночной темноте над океаном, оборачивается останками затонувшего судна, лежащего здесь, видать, уже многие годы, судя по густому колыханию водорослей, что растут из его деревянного брюха. Капитан Абд эль-Шафи старается обогнуть это коварное место, чтобы ненароком не наткнуться на скрытые под водой обломки, однако сердце так и влечет его подойти поближе, потому что он даже издали, зорким своим моряцким глазом, давно уже разглядел на полусгнивших бортах встрепенувшие его душу приметы великолепной деревянной резьбы, некогда украшавшей пиратские суда свирепых викингов. Бывалый капитан и без того не сомневался, что отыскал искомый залив, но сейчас вид этих позеленевших от дряхлости обломков, этого живого свидетельства давних времен, добавляет к его уверенности сладость окончательного и зримого подтверждения правильности выбранного им, еще в Магрибе, маршрута. Он даже подумывает, не известить ли об этом еврейского хозяина, но ему боязно потревожить своим криком тень пленного прадеда-пирата и упоминанием о нем нарушить доверие, завоеванное за время пути у тех двух женщин, что тихо и задумчиво сидят сейчас, после минувшей ночи двойной любви, на старом капитанском мостике, то искоса поглядывая друг на друга, то с живым любопытством обращая взор к медленно наплывающему на корабль незнакомому берегу.
И вот наконец брюхатая громада магрибского судна беспрепятственно и спокойно проходит устье реки и вступает в ее узкое русло, и в сердцах пассажиров и матросов начинает расти и шириться ощущение праздника и торжества. А тем временем в темных глубинах корабельного трюма тоже воцаряются тишина и покой — замирает последнее побрякивание маленьких медных колокольчиков, и укрывшийся в темноте молодой невольник, устав от ночных метаний, погружается наконец в беспамятство глубокого сна, свернувшись, точно черный спрут, среди громоздящихся вокруг кувшинов с маслом, мешков с пряностями и кип овечьей шерсти, рядом с двумя верблюжатами, которые с беспокойством глядят на своего любимца. Его черная грудь то вздымается, то опадает, и весь он напоминает сейчас собою скрытое в ребристой клетке трюма устало пульсирующее сердце этого старого мусульманского сторожевого судна. А меж тем само это судно, приплывшее из неоглядной магрибской дали, медленно вершит свой путь вверх по реке, устремляясь в самое сердце христианских земель. И даже капитан Абд эль-Шафи, который все последние дни с тревогой гадал, не слишком ли сильным окажется встречное течение Сены, изумлен сейчас непривычно мягкой, поистине летней кротостью речного потока и нежданной щедростью дующего им в затылок северо-западного ветра, словно пытающегося доказать ему доброту своих намерений ласковостью прикосновений к его обнаженной спине. И со странной завистью бывалого моряка он размышляет, что коли уж эти невежественные христиане способны по собственной воле и разумению уравновешивать друг с другом встречные силы течения и ветра, тем самым облегчая путь кораблям, плывущим вверх по их рекам, значит, невзирая на их нелепую веру в божественность какого-то исчезнувшего из могилы человека, есть у них и некоторое преимущество перед мусульманами, которые всегда и во всем покорно подчиняются приговору судьбы и предначертаниям рока. Впрочем, невзирая на надежду, которую вселяет в душу капитана этот ласковый попутный северо-западный ветер, беспокойство все же не оставляет бывалого моряка, ибо ему никогда еще не доводилось вести столь широкий в бортах корабль по такому узкому водному проходу. И к тому же обильные возлияния минувшей ночи стискивают сейчас его голову железными обручами, а каждый из выпитых накануне без числа и счета кубков бордосского вина отдается в мозгу болезненным уколом, и ему так не хочется ни говорить, ни тем более кричать, чтобы лишний раз не напрягаться, что он, поразмыслив, решает, что будет отныне командовать своим кораблем совершенно молча, и с этой целью велит матросам привязать его к мачте на такой высоте, где он мог бы чутким своим телом, по одному лишь давлению паруса на спину, определять точное направление воздушных потоков, а зорким моряцким взглядом выбирать безопасную удаленность корабля от обоих берегов. Для того же, чтобы, вознесясь чрезмерно ввысь, и вовсе не утратить всякую связь с командой, он велит матросам запрячься в веревочную сбрую, дабы он мог передавать им сверху свои указания осторожными, легкими подергиваниями поводьев, как если бы вел по реке не морской корабль, а огромный сухопутный фургон со спрятанными внутри лошадьми. И вот так, в мягкой утренней тишине и безмолвии, судно благополучно проходит все пять первых излучин петлистой реки.
Зато двух компаньонов, Бен-Атара и Абу-Лутфи, не беспокоят ни течение реки, ни ее коварные, петляющие излучины. После сорока дней успешного плавания по океану оба они настолько уверились в искусстве выбранного ими капитана, что теперь, возможно, даже полагают, что, ежели потребуется, он сумеет так же успешно поднять свой корабль и по ступеням парижского дома Абулафии, остановив его прямо у входной двери. А если что и тревожит сейчас этих двух южных торговых людей, то это, понятное дело, предстоящая первая встреча с местными жителями, уже хотя бы потому, что им невтерпеж поскорей разузнать, как обстоят таможенные дела в этих далеких и диких землях — взимают ли и тут обязательную пошлину с привезенных из другой страны товаров или же здесь еще сохранилось щедрое и бескорыстное гостеприимство. Однако вплоть до послеполуденных часов корабль по-прежнему окружает всё та же глубокая, ровная тишина, и, если не считать радостно порхающих в воздухе птичек, вокруг не видно ни единой живой души, словно даже внедрение странного и чужеродного корабельного тела в самую главную водную артерию франкской земли, ведущую прямиком к ее сердцу, ничуть не тревожит местных людей и нисколько не побуждает их поинтересоваться намерениями плывущих. Куда ж они подевались, все те новые покупатели, о которых так обнадеживающе говорил Абулафия? Правда, маленький Шмуэль Эльбаз, уже с зарей забравшийся на свое излюбленное место на верхушке мачты, над головой капитана Абд эль-Шафи, чтобы поглядывать оттуда поверх деревьев и кустов, что сплошными стенами тянутся вдоль речных берегов, то и дело примечает за зарослями какую-нибудь диковинку, которую с палубы не увидеть, — там медленно и тяжело вращается колесо водяной мельницы, тут молоденькая пастушка вприпрыжку ведет стайку подопечных гусят по склону холма, здесь пахарь мирно влечет свой плуг по ровному полю, а вон детишки играют подле жилищ, крытых серой соломой, — но даже и маленький Эльбаз до поры до времени не подает никаких тревожных сигналов, потому что не видит никаких признаков того, что кто-нибудь из местного люда заметил проходящий близ берегов чужой корабль, так надежно он укрыт стеною пышной прибрежной растительности. Впрочем, если бы кто из христиан даже поднял случайно голову и приметил бы скользнувший меж береговых зарослей краешек белого треугольного паруса, а над ним — мальчишку, смуглая нагота которого почти растворяется в розоватости утреннего воздуха, то и такой случайный свидетель навряд ли стал бы размышлять, что означает привидевшееся ему странное видение, а скорее просто пал бы на колени, с жаром перекрестился да склонил голову, бормоча про себя взволнованную хвалу долгожданному тысячному году Господню, который предваряет милость своего близкого пришествия столь необычными и чудесными знаменьями.
А посему нечего дивиться, что именно так, нисколько не изумляясь внезапной встрече с чужеземным кораблем, ведет себя поначалу и молодая местная парочка, что уединилась от нескромных взглядов на самой середине реки в старой рыбацкой лодке. И даже когда их утлую лодчонку едва не опрокидывает вспененная кораблем высокая волна, они и тогда, сдается, не усматривают ничего странного в том, что прямо из пустоты, из-за недалекого речного поворота, неожиданно выросло вдруг это поразительное пузатое судно с огромным треугольным парусом на мачте и суетящимися среди снастей смуглыми полуголыми матросами в широких шароварах. Наверно, потому они и не обращаются немедленно в бегство, а, напротив, остаются на месте, да так радостно улыбаются при этом, будто их глазам явился вовсе не настоящий корабль с живыми людьми на борту, а некое чудное видение, плывущее по голубому полотну неба, на котором их грезы, развлекаясь игрой безудержных фантазий, неустанно творят себе все новые и новые своевольные картины. Стоит, однако, Бен-Атару громко окликнуть их с палубы, как они испуганно вздрагивают, словно этот человеческий голос внезапно расколол зеркало их радостных дневных сновидений и сквозь его обломки прорвалась наружу страшная явь. Теперь они, может, и хотели бы в ужасе повернуть к берегу, но уже понимают, что пузатый корабль перегородил им дорогу к бегству, и, сорвав с голов шапки, разом падают на колени и на мелодичном местном наречии начинают жалобно молить о пощаде. Увы — Бен-Атар не знает, как успокоить их страхи, и поэтому решает срочно призвать на палубу обеих своих жен, сидящих, как обычно, на старом капитанском мостике, надеясь, что, если женщины приветливо помашут руками этим перепуганным молоденьким франкам, те поймут, что страшатся зря, ибо на деле пассажиры корабля настроены совершенно миролюбиво. Но выясняется, что вид двух босых женщин в широких разноцветных халатах, к тому же зачем-то энергично машущих руками, не только не успокаивает, но, напротив, еще больше пугает молодую пару, и тогда приходится призвать на помощь рава Эльбаза, чтобы тот постарался извлечь из памяти пару-другую латинских стихов и обрывков фраз на латыни, запомнившихся ему по молитвам друзей-христиан в маленькой церкви в Севилье, и, обратившись к молодым людям в рыбацкой лодке, попытался втолковать им, что хотя корабль этот действительно не христианский, но плывущие на нем южные люди ничего против христиан не имеют. И смотри-ка — мало-помалу молодая парочка и впрямь успокаивается, на их лица возвращаются улыбки, и они, умилительно перекрестившись, поднимаются с колен и с такой трогательной мелодичностью заводят какую-то молитву, что расчувствовавшийся Бен-Атар тотчас зовет их подняться на палубу. Вначале они немного колеблются — быть может, опасаясь, как бы эти странные люди в шароварах и халатах не схватили их, чтобы, возможно, зажарить живьем себе в пищу, — но затем молодое любопытство берет верх над робкой нерешительностью, и они поднимаются на корабельную палубу, стараясь, однако, и тут ни на минуту не разлучаться друг с другом.
Только теперь, вблизи, доподлинно видно, как они молоды, эти двое, и рав Эльбаз, донельзя ими заинтересованный, тотчас пытается расспросить их, все на той же своей убогой латыни, бурно помогая себе всеми мыслимыми жестами, всегда ли во франкской земле любовь человеческая просыпается в такую раннюю рань. Однако влюбленные юнцы то ли вовсе не понимают всей глубины его мудреного вопроса, то ли, может, просто не знают еще, что возраст человека имеет какое-либо отношение к его способности любить и быть любимым. В конце концов их усаживают на старом капитанском мостике, угощают зеленоватым настоем из трав, который они прихлебывают с молчаливой вежливостью, хотя он им явно не по вкусу, а потом дают попробовать сушеный андалусский инжир с засахаренными лимонами, и на это незнакомое угощенье они налегают с таким откровенным и жадным аппетитом, что стоящие вокруг матросы и пассажиры прямо-таки умиляются при виде их удовольствия. А особенно увлечен происходящим всё тот же севильский рав, которого еще не покидает надежда услышать внятный отклик на свою невнятную латынь, да к тому же и сердце взволнованно влечет к этим подросткам, чей откровенный любовный пыл вдруг напоминает ему навеки утраченные дни собственной страстной любви. Поэтому он и так и эдак пытается продлить пребывание молодых гостей на корабле и под конец даже предлагает Бен-Атару провести их в трюм, чтобы показать находящихся там маленьких верблюжат.
Но на это Бен-Атар отвечает решительным отказом. Ибо магрибский купец боится, что слух о том, какое множество товаров спрятано в широком трюме чужеземного корабля, достигнет местных таможенников и те немедля устроят им засаду выше по реке. Но в то же время Бен-Атару не хочется отпускать этих умилительных подростков совсем уж с пустыми руками, и поэтому он принимается расстилать перед ними образцы расшитых тканей, заодно проверяя, какое впечатление эти ткани производят на возможных местных покупателей, а затем, затратив на эти показы достаточное время, велит черному невольнику дать молодым гостям всегдашнюю щепотку соли, завернутую в кусок тонкой бумаги, и через рава Эльбаза спрашивает их, далеко ли еще до Руана и что представляет собой этот город. Судя по их жестам, расстояние не так уж велико. И тогда Абу-Лутфи, все это время стоявший с мрачной серьезностью в стороне, тоже вдруг приближается к молодой паре и просит рава Эльбаза спросить их, далеко ли отсюда до Парижа. Поначалу рав не решается расспрашивать таких юнцов о столь далеких местах, но в конце концов все-таки произносит название нужного им города, и — о чудо — лица обоих франков тотчас вспыхивают восторженной улыбкой, и они начинают радостно, с очаровательной напевной интонацией, раз за разом твердить: Пари? Пари? — указывая при этом на юго-восток с таким набожным трепетом, словно там находится что-то вроде здешнего Иерусалима или Мекки. И видно, что, хоть они сами никогда не бывали в этом Пари, им не только известно примерное расстояние до него, но явно доставляет удовольствие внезапно представившаяся возможность вновь и вновь перекатывать на своих проворных языках картавое название этого далекого города, колдовские чары которого, видимо, простираются даже на тех, кому никогда не суждено в нем побывать. Обрадованные ответом, рав Эльбаз и Бен-Атар широко улыбаются подросткам, но Абу-Лутфи продолжает смотреть на них так недоверчиво и мрачно, словно вопреки множеству изнурительных дней и ночей, затраченных им ради путешествия в этот далекий Париж, он до сих пор еще питает надежду в конце концов убедиться, что такого города нет и вообще никогда не бывало.