Путешествие парижанина вокруг света

Буссенар Луи Анри

Сидел я так на берегу, свесив ноги, и думал про себя, что, несмотря на все эти красоты, жизнь является людям далеко не в розовом свете.

— Эй, мальчуган! — услышал я за спиной чей-то хриплый голос. — Ведь не хочешь же ты окунуться!

Я обернулся и увидел старого матроса, настоящего просоленного морского волка.

— Хм! — ответил я так, только чтобы сказать что-нибудь. — Ну конечно не хочу! — И вдруг все помутилось у меня в глазах как в тот день, когда я вытащил из воды того господина.

Старик это заметил и схватил меня за плечи.

— Эх, разрази меня гром и

молния! Да в твоей крюйт-камере нет ни крохи! За этим надо следить, сынок, это непорядок! Ну, живо, иди со мной! Мы это сейчас исправим!

Я, шатаясь, побрел за ним и, сам того не подозревая, очутился на палубе большого трансатлантического судна.

Здесь мне дали большую тарелку супа, доброго матросского супа, я сразу ожил. Вот уже второй раз суп спасал мне жизнь, и немудрено: ведь я так редко мог позволить себе эту роскошь! Мало-помалу я рассказал старику и его товарищам всю свою историю, и как мне не давала покоя мысль о путешествии вокруг света и много разных таких вещей, а матросы смеялись до слез, хотя, право, во всем этом не было ничего смешного, как мне казалось.

— Но, мальчуган, — говорил мне старик, — чтобы плавать по морям, есть только два средства: быть пассажиром или матросом!

— Так я буду матросом!

— Но чтобы стать матросом, надо прежде побыть юнгой!

— Ну, так я стану юнгой!

— Но мы не можем взять тебя юнгой, мальчуган; у нас в экипаже уже полный комплект… Тебе лучше всего проситься на торговое судно.

Но мне так хорошо было среди них, среди всех этих славных, добродушных людей, что ни за что не хотелось расставаться с ними, и я стал придумывать планы, как бы остаться там, главным образом, из-за кругосветного путешествия.

Они опять стали смеяться и сколько ни доказывали, что матросы почти ничего не видят в портах, где останавливаются их суда, что они редко сходят на берег и совершенно не знают тех прекрасных чужеземных стран, которые они посещают, я по-прежнему продолжал упорствовать. Как раз на мое счастье, или горе, на судне освободилось место, весьма прескверное место угольщика. Если бы я только знал, что это такое — быть угольщиком!

Но накануне внезапно скончался от разрыва сердца один из угольщиков, и его место оказалось вакантным. Мне его предложили, и я согласился.

Я столько же знал о том, что такое быть на судне угольщиком, как и то, что такое градусы долготы и широты; впоследствии я узнал и то и другое.

Когда я вспоминаю лишь только, что прошел несколько тысяч миль в угольной яме, не видя ни моря, ни неба, целые дни и ночи таская уголь из угольной ямы в топку в течение целых шести месяцев, на глубине восьми метров ниже уровня верхней палубы, то мне еще и сейчас становится страшно.

То было настоящее «подводное» путешествие! Я чувствовал, что меня обокрали, точно так же обокрали, как если бы я отправился смотреть в театр какую-нибудь пьесу и все представление просидел в подполе. Так продолжалось до тех пор, пока мы не прибыли в Сен-Луи. В ту пору я был уже кочегаром: как видите, меня повысили в чине.

Здесь у меня наконец появилась возможность сойти на берег, осмотреть места, необычные деревья, напоминающие собой декорации театра Порт-Сен-Мартен, но только не столь красиво расставленные.

Тут я познакомился с неграми и вознаградил себя наконец за безвыходное пребывание в топке машинного помещения. Затем меня командировали в Габон, а вскоре после моего перевода сюда эти негодные дикари сцапали вас, доктор. Так как я всегда был здоров и бодр и совершенно не подвергался местным лихорадкам даже и в этой вредной для здоровья местности, то меня откомандировали на шлюп, отправлявшийся на розыски вашей драгоценной особы, и теперь, как мне кажется, только что начинается мое кругосветное путешествие.

— Да, это прекрасно, мой друг, прекрасно! — воскликнул доктор со свойственным ему добродушным смехом. — Так теперь ты уже настоящий матрос!

Эта фраза «настоящий матрос» превыше всякой меры обрадовала Фрике. Надо знать, что значат эти слова для моряка: это похвала, не имеющая себе равной, это то почетное звание, каким гордится всякий моряк, будь он простой матрос или адмирал. Дело в том, что далеко не все моряки — настоящие матросы, как не все военные — настоящие солдаты.

Когда доктор — хирург французского флота, старый ветеран, оставивший по себе добрую память во всех уголках родного государства, вынесший двадцать эпидемий и заслуживший на своем веку бог знает сколько благодарностей в приказах и на деле, — называл кого-нибудь настоящим матросом, то счастливец был вправе этим гордиться.

Немудрено, что Фрике эти слова положительно вскружили голову.

— Спасибо вам, доктор! — воскликнул он вне себя от радости. — Я, право, очень счастлив, что вы такого лестного мнения обо мне… «Настоящий матрос»! Я постараюсь быть истинно достойным этого имени: я знаю, чего оно стоит. Мне еще надо будет основательно обучиться этому ремеслу, ведь я знаю судовые маневры так, как обезьяны знают искусство лазания по деревьям, то есть, так сказать, инстинктивно, но этого, конечно, недостаточно.

— Но, сын мой, ты был уже настоящим матросом, когда выудил из воды этого богача в шляпе, бросившегося с моста, и все твои товарищи на шлюпе признали тебя таковым, когда ты не задумался рискнуть своей жизнью ради их спасения. Ты молодчина, сын мой, это я тебе говорю, а ты мне можешь поверить, что доктор Ламперрьер знает толк в людях!

— В самом деле! — воскликнул Андре. — Ведь мы до сих пор не знали вашего имени: события с такой быстротой следовали одно за другим, что мы не успели даже познакомиться как следует!

— Ну а теперь вы знаете: перед вами — доктор медицины Ламперрьер, родом из Марселя. И где, кроме Марселя, мог бы я родиться? Я такой же типичный марселец, как Фрике — парижанин, и если его история интересна, то моя в высшей степени необычна. И я сейчас расскажу ее вам.

Но в тот момент, когда доктор собирался уже приступить к повествованию, со всех сторон разом раздались выстрелы, следовавшие с такой бешеной скоростью, что трудно было себе представить, что там происходит за стенами хижины. Крики или, вернее, завывания, отнюдь не похожие на человеческие голоса, сливались с лаем собак и ужасающими звуками музыкальных инструментов, временами заглушаемыми ружейными выстрелами.