Путешествие в Египет
Шрифт:
Мы вернулись тем же путем, по Нилу,- это единственная дорога, пересекающая Египет, причалили напротив Шубры и отправились к полковнику Сельву.
Нас ждали к ужину. Среди приглашенных была одна знаменитость. Ля Контанпореп37, путешествовавшая в это время по Египту, была принята нашим щедрым соотечественником с королевскими почестями. Несколько дней назад она заболела и, поскольку чувствовала себя еще довольно слабой, чтобы встать с постели, попросила накрыть стол в ее комнате. Говорила она без умолку, так как ела мало, благодаря чему мы остались только в выигрыше. На следующий день мы начали готовиться к паломничеству на гору Синай. Мы прибегли к помощи соотечественника, молодого француза, господина Линана, который не так давно сопровождал графа де Форбена в Сирию и, придя в восторг от климата, архитектуры и от всей пронизанной поэзией атмосферы Востока, остался в Каире, предварительно исполнив свои обязательства перед знаменитым попутчиком. Он-то и предложил нам свои услуги па предмет объяснений с проводниками-арабами. Настало время вступить в переговоры с этими сынами пустыни; и вот мы отправились к господину
Я наблюдал, как арабы со своими животными входили во двор нашего отеля, и это зрелище навело меня на серьезные размышления; всякий раз, когда я слышал рассказы о путешествиях на Восток, в качестве средства передвижения упоминались верблюды, и, думая об этом животном, я представлял его себе таким, как его описывает господин Бюффон38,- с двойным горбом на спине; в какой-то мере я свыкся с ним мысленно и тысячу раз воображал себя во время путешествия расположившимся в этом созданном природой ущелье на спине этого загадочного четвероногого, но с приездом на Восток все мои представления странным образом развеялись. Прежде всего я узнал, что двугорбых верблюдов в Египте вообще нет и что здесь без разбора всех верблюдов именуют дромадерам, и наоборот. Верблюд же рядом с дромадером примерно то же, что лошадь в упряжке рядом с верховой. Это открытие перевернуло всю стройную систему моих понятий: вместо ущелья оказалась гора, и к тому же, вместо того чтобы использовать ее как точку опоры для поясницы или груди, арабам пришло в голову взгромоздить именно на нее седло, увеличивающее высоту еще на восемь или десять дюймов, и, таким образом, поднять путешественника на десяток футов над землей. Прибавьте к этому рысь, от которой буквально выворачиваются наизнанку все внутренности, и можете себе представить все прелести этого восточного способа передвижения.
Для человека, по два-три раза падающего со своего осла на каждой прогулке, это не такая уж веселая перспектива. К счастью, я давно взял за правило бороться лишь с реально угрожающей опасностью и поэтому, имея впереди десять дней пли по меньшей мере неделю, гнал от себя тревожные мысли и был готов на следующий же день вновь предаваться беззаботной, полной соблазнов жизни, которую мы вели вот уже почти три недели.
На сей раз к нам в дверь постучал еще один француз, намеревавшийся занять нас на весь день. Это был Клот-бей, знаменитый врач, нам довелось встречать его в Париже в 1833 году; он состоял на службе у паши и, кстати, не раз оказывал ему неоценимые услуги; недавно ОН ОТ крыл В Абу-Забале больницу и хотел показать ее господину Тейлору, а затем приглашал нас к себе домой провести вечер на турецкий манер. Нетрудно вообразить, что мы с радостью согласились. Паша придавал исключительную важность больнице в Абу-Забале: она должна была стать школой для молодых врачей; мы увидели все страшные болезни Востока, неизвестные или забытые в Европе, которые упоминаются лишь в Библии: слоновая болезнь, проказа, водянка - иначе говоря, все болезни из Книги Иова. Молодые хирурги-арабы с внимательными, умными глазами демонстрировали своих больных, проявляя при этом излишнюю горячность, свидетельствовавшую об их стремлении понравиться начальству. Клот-бей понимал, что это зрелище, представляющее интерес для людей науки, у нас могло вызвать любопытство ненадолго, и мы быстро перешли в небольшой сад - настоящий оазис, где росли кусты сирени и апельсиновые деревья; казалось, здесь, в тени и прохладе, выздоровление наступает само по себе.
Около двух часов дня Клот-бей заметил, что погода резко ухудшилась, поэтому он предложил нам сесть на ослов и как можно скорее вернуться в Каир. Он рассудил так не без основания, ведь если ураган застанет нас в Абу-Забале, нам придется провести здесь весь день, что врядли доставит нам удовольствие, к тому же Клот-бей уже отдал необходимые распоряжения по поводу предстоящего приема. Мы мчались галопом, и, хотя больница находилась в двух - как нам показалось, нескончаемых - лье от Каира, меньше чем через час мы были у цели; я с радостью убедился, что я и мой осел до последней минуты составляли неразделимое целое; это вселило в меня некоторые надежды в отношении дромадеров.
Перед ужином Клот-бей повел нас в бани. Я уже подробно рассказывал, как происходит эта процедура, в главе об Александрии, поэтому не стану повторяться; к тому же я вполне освоился и, в свою очередь, превратился в ярого приверженца восточных бань.
Мы отправились в дом Клот-бея на ужин; все было на турецкий манер, единственная уступка Европе - наличие ножей и вилок; ужин состоял главным образом из плова, вареной баранины, риса, рыбы и сластей. После трапезы Клот-бей пригласил нас перейти в салоп и расположиться на огромном диване; нам подали по нескольку чашек превосходного кофе, которым мы наслаждались; затем каждому вручили по чубуку, а в ногах улегся негр, в чьи обязанности входило набивать, зажигать и выбивать трубки; видя, что мы устроились весьма удобно, Клот-бей хлопнул в ладоши, и вошли четверо музыкантов.
Признаюсь, увидев их, я ужаснулся, вспомнив музыкальный вечер в доме у вице-консула, мне совсем не хотелось вторично выслушивать подобный тарарам. Я с опаской взглянул на инструменты, и, увы, их вид не успокоил меня: во-первых, там был барабан, уже известный мне по путешествию на лодке; во-вторых, скрипка зэ, железная ножка которой была зажата между коленями исполнителя; два других инструмента напоминали мандолины с грифом невиданной величины. Оказалось, что злодеи-музыканты к тому же еще наделены голосами, они скрывали их до поры до времени, но в конце концов мы их услышали.
Концерт только начался и, казалось, ничем не должен был отличаться от того, что нам уже пришлось слушать, как вдруг вошел Жиль, одетый во все белое, с чем-то наподобие шляпы из тонкого фетра на голове, как у Пьеро. За ним - четыре женщины, в которых мы без труда узнали альмей. Это были каирские тальони40. Теперь мы уже не обращали внимания на музыку, его поглотили эти спустившиеся с небес гурии в элегантных, роскошных одеждах; на голове - богато расшитые и отделанные драгоценными камнями тарбуши, из-под которых ниспадали волосы, заплетенные в десятки длинных топких косичек, украшенных венецианскими цехинами с проделанными по краям дырочками. Монеты располагались так плотно друг к другу, что издали напоминали золотую чешую. Несколько косичек было перекинуто на грудь, но основная масса струилась по спине, прикрывая плечи дивной позванивавшей золотой накидкой. До талии платье плотно облегало тело и напоминало сюртук с овальным вырезом, оставляющим грудь обнаженной, от талии оно ниспадало свободно и пышно; рукава, тоже сверху узкие и облегающие, к локтю расширялись, открывая руки и свисая до пола; под платьем были надеты причудливые турецкие шаровары со -множеством сборок, доходившие до щиколоток; золотая тесьма почти целиком покрывала тонкую, прозрачную блузку зеленого или синего цвета. Этот костюм дополняла кашемировая шаль, повязанная на талии так, что свисавшие концы были разной длины, и, хотя с виду этот наряд кажется простым, стоит он баснословно дорого: одни только тарбуш обходится в десять, двадцать, а то и в тридцать тысяч франков. Кроме того, как и у многих турецких женщин, у альмей ногти на ногах и па руках выкрашены хной, а веки густо покрыты кухлем, придающим глазам удивительный блеск; гибкий и тонкий стан этих танцовщиц, пожалуй, одно из самых сильных впечатлений, дарованных нам на Востоке.
Неожиданное появление альмей, их живописный облик и поэтичное имя немедленно снискали наш восторг, воцарилась глубокая тишина. Клот-бей, привыкший к подобным зрелищам, невозмутимо курил, у нас же чубуки буквально выпали изо рта, и мы принялись аплодировать - так принято в Париже приветствовать именитых актеров. Альмей же в ответ на наш восторженный прием приблизились к нам, грациозно покачивая бедрами, и исполнили нежную, сладострастную песню под негромкий аккомпанемент музыкантов. После чего они подошли к нам, сделали изящный пируэт и отошли от нас; теперь они разделились на пары, и их медленный танец изобиловал причудливыми фигурами. Хотя альмей все время двигались, им, однако, удавалось сохранять простые и величественные позы, которые воскрешали в памяти античные статуи. Но постепенно их танец становился все стремительнее, движения - сладострастнее, жесты - зазывнее, певцы запели громче, к альмеям присоединился шут и, став в центре, начал принимать непристойные позы; паяц и альмей, возбужденные пением и музыкой, вошли в экстаз. Их голоса уже заглушали музыку, виртуозные исполнительницы пели сладострастную песню, и между четырьмя женщинами и их партнером разыгралась сцена, напоминающая борьбу вакханок с сатиром. Наконец, растрепанные, тяжело дыша, они кинулись к нам, обвивая трепещущими руками, как змеи, проскальзывая под наши широкие восточные одеяния.
Однако за удовольствия надо платить, фальшивые ласки расточаются ради денег: одни зрители держат губами цехин, и альмей должны забрать его также губами, другие покрывают влажные от пота лица и грудь девушек мелкими золотыми монетами, которые альмеи затем стряхивают в серебряную кружку. Именно здесь проявляется скупость или щедрость мусульманина.
За первым действием последовало сольное выступление. Музыка вновь стала спокойной и бесхитростной, зазвучали размеренные стихи: девушка прогуливается по чудесному саду и собирает цветы для букета. Стихи изысканны и ярки, как клумба, с которой это юное создание обрывает цветы; в стихах воспеты и пестрокрылые бабочки, и сладкоголосый соловей, и золотое солнце, душа и огонь природы; вся пантомима, разыгранная девушкой, сопровождается строфа за строфой, куплет за куплетом пением музыкантов. Внезапно девушка пугается пчелы, рассерженной тем, что она сорвала розу, которую та облюбовала; девушка прогоняет ее и продолжает собирать цветы. Но пчела возвращается, певцы смеются, девушка снимает пояс, чтобы отогнать ее, но пчела не улетает, и музыканты потешаются над девушкой. Вдруг, хотя она и прикрывает грудь руками, пчела забирается туда, и девушка в испуге срывает платье, рубашку, пышные панталоны и остается голой. Но пчела по-прежнему яростно нападает; музыканты хохочут, девушка мечется, кружится на месте, а затем с криками начинает кататься по земле; ее страстные, неистовые, стремительные, необузданные движения завораживают. В этом зрелище есть что-то волшебное, магическое. Внезапно, словно моля о помощи, одним движением она оказывается на коленях у одного из зрителей, показавшегося ей в минуту отчаяния самым отзывчивым; она кутается в его одежду, прижимается к его груди и закрывает свое лицо и плечи копной волос.
Обычно этой сценой, как фейерверком, завершается представление. Избранник обретает свободу с помощью цехинов; вечер с альмеями вообще стоит очень дорого: подобное развлечение доступно лишь весьма знатным людям, ибо хозяин дома, чтобы доставить подобное удовольствие гостям, должен заплатить не менее двух или трех тысяч пиастров. За эти деньги, если не очень привередничать из-за цвета кожи, можно купить шесть или восемь невольниц.
X. ГОРОД ХАЛИФОВ