Путешествие в Египет
Шрифт:
Однако нам не хотелось ограничиваться осмотром лишь одной могилы; мы сказали об этом старцу, и он дал нам понять, что находится в нашем распоряжении; мы вышли из гробницы и очутились на улице, где нас поджидали ястребы; при виде света они вновь принялись испускать громкие крики и кружиться так низко над факелами, что почти исчезали в клубах дыма; кроме того, нас с воем окружили сотни бездомных собак, которые днем рыщут по каирским улицам в поисках пропитания, а по вечерам находят пристанище среди могил. Воем и криками собаки и ястребы выражали свое недовольство тем, что появившиеся здесь в столь неурочное время живые существа нарушили тишину и мрак; от шума проснулись арабы-бедуины, представители неукротимого племени, они сочли бы себя пленниками, если бы за ними закрылись городские ворота, разлучив их, пусть лишь па ночь, с пустыней; бедуины поднялись, кутаясь в бурнусы, и застыли на ступенях мечетей и в могильных нишах;
В окружении этой мрачной свиты и могильных призраков мы добрались до самого заброшенного уголка кладбища, где нам показали гробницы джузамитов - одной из ветвей арабского племени кахлан, обосновавшейся в Египте во времена мусульманского завоевания. Здесь выделялись два величественных памятника - могилы людей, прославившихся своим радушием и щедростью: у одного из них, Тарифа, каждый день за столом пировало не менее тысячи гостей, их приводили к нему в дом невольники, расставленные у всех городских ворот; другой, Мухенна, сжег богатые трофеи, доставшиеся ему от неприятеля, когда у него не хватило дров, чтобы приготовить угощение для путешественников, нашедших приют в его шатре. Этим людям после смерти было оказано такое же гостеприимство, которым они отличались при жизни; они покоятся в прекрасных, просторных гробницах, похожих па дворцы.
Осмотрев эти памятники, мы отправились к последнему, показавшемуся нам древнее остальных, его стены испещрены многочисленными трещинами, а местами в них просто зияли дыры; Мухаммед показал нам надпись у одной из трещин, начертанную персидским поэтом, смысл которой мы не очень-то поняли: "Каждая расселина этого древнего сооружения - полуоткрытые уста, смеющиеся над преходящей роскошью царских обителей".
Мы провели около двух часов в этом городе мертвых, осмотрели самые прекрасные его сооружения, но пора было возвращаться; мы двинулись в обратный путь под эскортом все тех же ястребов, в сопровождении собак, бок о бок с призраками. Однако, словно повинуясь чьей-то высшей воле, запрещавшей кортежу выходить за пределы этого мертвого города, он остановился у ворот, ведущих в долину, и мы без сожаления расстались с ним и направились к своему лагерю. Еще какое-то время до нас доносились крики ястребов и лай собак, по, успокоенные тишиной ночи, одни вернулись к своим мраморным гнездам, другие - к гранитным конурам; все стихло, и ни один звук больше не нарушал покоя мертвого города, который мы ненадолго пробудили от его вечного сна.
Когда мы вернулись, арабы сидели вокруг огня и рассказывали различные истории. За их спинами, слившись с песком, лежали верблюды, образуя второй, больший по размеру круг; наша палатка была разбита в стороне; сейчас мы могли рассмотреть всех, кто нас сопровождал, кому мы вверили свою жизнь.
XI. АРАБЫ И ДРОМАДЕРЫ
Предводителя, или шейха, арабов звали Талеб; небольшого роста, худой, подвижный, он выглядел симпатичным и приветливым, несмотря на некрасивое лицо; говорил он редко и был немногословен; его быстрый взгляд неотступно следил за нашими арабами, и впоследствии мы не раз имели возможность убедиться в верности его глаза и силе характера.
Слева от него сидел Бешара, с которым я уже познакомился во дворе отеля, это он расхваливал мне достоинства своих верблюдов, демонстрировал их необыкновенные качества. По дородности он не превосходил шейха, но, насколько первый был сдержан и немногословен, настолько этот - добродушен и разговорчив; с восхода до захода солнца он распевал, сидя на своем верблюде, а когда наступал вечер, то Бешара, эта Шахерезада пустыни, терзал своих спутников всевозможными историями до тех пор, пока их не одолевал сон. Он еще какое-то время продолжал свой монолог и наконец тоже засыпал. Благодаря этому нескончаемому потоку красноречия, столь ценному в долгих путешествиях для тех, кто по натуре менее разговорчив, Бешара стал кумиром арабов. И если Талеб командовал днем, то сразу же после захода солнца бразды правления безоговорочно переходили к Бешаре.
По другую сторону Талеба сидел собрат по оружию, друг и доверенное лицо Бешары - араб с телосложением Геркулеса; шейх ценил его, а товарищи уважали, поскольку он был самым сильным из них; он первым бросался вперед, если чело Талеба омрачала тревога; он последним засыпал, когда Бешара рассказывал свои бесконечные истории; к тому же Талеб и Бешара чрезвычайно дорожили им, ибо он был рукой одного и ухом другого.
Наряду с этими тремя, стоит упомянуть нашего повара Абдуллу, его наняли по рекомендации господина Мсара, утверждавшего, что он учился своему искусству в лучших домах Каира. Увы, в таком случае он был живым укором своим учителям! Трудно вообразить себе ту чудовищную бурду, которую этот отравитель предлагал нам вместо пищи.
Мы не станем говорить о Мухаммеде, нашем давнем друге, сопровождавшем пас от Александрии, и в этом путешествии он был рядом с нами.
Что же касается остальных участников похода, то они никак не выделялись в интеллектуальном отношении; по своим же физическим достоинствам это были истинные сыны пустыни - легкие и подвижные, как змеи, худые и сдержанные, как верблюды. К тому же очень скоро мы убедились в том, как мало значило для них условие о раздельном питании; во время первой остановки они даже не вспомнили о еде. Решив, что они, как и мы, поужинали в Каире, мы ушли к себе в палатку, не придав этому большого значения.
Я растянулся на ковре, совершенно успокоенный относительно добросовестности наших проводников и тем самым безопасности самого путешествия. Мы являли собой достаточно внушительный отряд из восемнадцати хорошо вооруженных людей. Единственным, неотвязно преследовавшим меня поводом для беспокойства был непомерный горб несчастных дромадеров, на котором, к тому же без стремян, я не видел возможности находиться более пяти минут; наконец я заснул, убежденный в том, что Аллах велик и милосерден.
Я проснулся на рассвете и бесшумно выскользнул из палатки, лелея коварный план выбрать самого низкорослого из трех дромадеров. Арабы уже поднялись и седлали своих верблюдов; я позвал Бешару и попросил отвести меня к животным. Наши три дромадера лежали, подогнув колени, друг подле друга, вытянув свои змеиные шеи, поэтому мне было трудно судить об их росте; я потоптался вокруг, чтобы лучше рассмотреть их, но Бешара не позволил мне слишком близко подходить к голове. Я поинтересовался почему. Ведь они казались такими смирными, а их робкий, томный вид придавал им особую прелесть; он объяснил, что порой дромадеры совершенно неожиданно хватают человека за руку или за ногу и могут сломать их, как соломинку; он показал мне своего приятеля, который во время предыдущего путешествия стал жертвой подобного несчастного случая; а за несколько дней до нашего отъезда из Каира один достопочтенный, ничего не подозревавший турок покупал рулон пасты-мармелада на базаре и внезапно был схвачен за тюрбан и поднят над землей. Когда он упал, все бросились к нему на помощь, но обнаружили, что верхняя часть головы - череп и мозг - осталась в тюрбане. Однако дромадеры совершают подобные нападения не по злобе и без задней мысли, а в редкие минуты радости или дурного настроения, когда и самые спокойные натуры теряют душевное равновесие.
Никто никогда еще не внимал Бешаре с таким благоговением, как я, еще не было случая, чтобы его речь так врезалась в память слушателя. Я незамедлительно показал ему, как считаюсь с его советами, отпрянув от головы и заняв позицию у хвоста того дромадера, на котором я остановил свой выбор. Он беспечно лежал на песке, поджав под себя ноги и вытянув шею; в таком положении седло находилось не выше, чем у обычной лошади. Я решил до прихода остальных и под наблюдением моего друга Бешары произвести, якобы из простого любопытства, небольшой опыт, чтобы поближе познакомиться с животным.
Напевая п делая вид, что мысли мои заняты совсем другим, я уцепился за седло и за свисавшие с него веревки; совершив три классических движения, я взгромоздился на возвышение и оказался в седле; по стоило мне усесться, как животное, знавшее свое верблюжье дело не хуже, чем я ремесло наездника, внезапно подняло заднюю часть туловища, так что мой нос сразу же оказался на восемь дюймов ниже уровня коленей, и я получил в грудь сильный удар седельной шишкой, оправленной медью. В ту же секунду передняя часть верблюжьего туловища поднялась с той же непредсказуемостью, что и задняя. Я почувствовал удар по пояснице седельной лукой, ни в чем не уступавший удару седельной шишкой в грудь. Бешара, ни на минуту не спускавший с меня глаз, пока я проделывал упражнения в вольтижировке, объяснил мне, что эти две выпуклости па седле придуманы на редкость удачно, иначе я неминуемо упал бы вперед или назад; Бешара сделал это замечание, улыбаясь, словно хотел доказать мне, что я был несправедлив по отношению к седлу, из чего я заключил: он просто-на-просто нахал. Поэтому, когда он предложил мне спуститься, я высокомерно ответил ему, правда в глубине души испугавшись собственной дерзости, что останусь сидеть на верблюде так долго, как мне заблагорассудится, и его это вовсе не касается. Бешара понял свою оплошность п в знак примирения предложил мне воспользоваться моей позицией и полюбоваться пейзажем. И впрямь, с той возвышенной точки, где я находился, мне открывалось необозримое пространство. Дромадер стоял головой к северу, хвостом к югу. Справа от меня лежали могилы халифов, ограниченные безжизненной грядой Мукаттам, вершина которой была уже освещена, а подножие еще скрыто в тени; предо мной простиралось поле боя Гелиополя, а слева - Каир с минаретами, блестевшими в первых лучах солнца.