Путешествие в сакральный Египет
Шрифт:
«Гордые венценосные Птолемеи некогда подъезжали к этому храму в золотых колесницах, и собравшийся народ замирал в благоговейном трепете», — так размышлял я у входа в храм, стараясь представить себе толпы народа в этом ныне пустынном дворе.
Я облюбовал себе место между необъятными колоннами портика, откуда мне хорошо был виден красивый голубой потолок, усеянный множеством звезд и украшенный изображением зодиакального круга. Оттуда я проследовал во второй зал, куда уже не мог проникнуть яркий свет африканского Солнца и где украшавшие его шесть исполинских колонн, в отличие от своих ярко освещенных собратьев в вестибюле, тонули во мраке. Я проникал все дальше вглубь сумрачного храма, освещая себе путь лучом фонаря. То и дело из темноты выступали характерным образом развернутые фигуры, глубоко врезанные в поверхность колонн и окруженные прямоугольными рамками, либо пространными иероглифическими надписями.
Некоторые изображения были отделены друг от друга широкой горизонтальной полосой. Далее следовали рельефные портреты фараонов и древних божеств: некоторые из них шествовали вдоль стен, прочие восседали на тронах. Один из рельефов изображал Птолемея, приближающегося к Изиде и юному Гору с подношениями в обеих руках. Всю композицию венчал живописный лепной фриз. И везде лица были повреждены: либо полностью стерты, либо безнадежно изуродованы. Но было видно, что повсюду присутствует Хатор: стволы каменных колонн украшала ее голова, а на стенах красовались ее изображения в полный рост.
Я продолжал свое неспешное путешествие по главному залу (а протяженность его, кстати сказать, превышает двести футов), несмотря на то, что атмосфера в нем мало способствовала внимательным исследованиям и размышлениям, поскольку это древнее замкнутое помещение служило теперь естественным накопителем пыли, наполнявшей воздух и неприятно щекотавшей ноздри. А где-то наверху под темной крышей и между капителями шевелился и верещал целый легион отвратительных существ, рассерженных моим неожиданным появлением в то время года, когда ни один турист не вторгается в пределы их владений. Это были летучие мыши. «Чужой! — пищали они хором. — Чужой! Сейчас не время путешествовать по Египту. Убери прочь свой мерзкий фонарь, он пугает и смущает нас. И сам убирайся вместе с ним. Дай нам спокойно отдыхать на привычных фризах и рельефах среди изувеченных голов богини Хатор и запыленных карнизов. Ступай прочь!» Но я и не думал уходить, не достигнув намеченной цели — внимательно изучить все великолепные изображения храма. Сквозь плотный слой грязи, скопившейся на необъятном потолке, едва проступали образы огромных скарабеев и крылатых Солнц. К тому же рассматривать их мешали летучие мыши, носившиеся, как полоумные, удравшие из сумасшедшего дома, во всех направлениях, хриплым писком выражая свое недовольство моим присутствием. Только когда я свернул в сторону и спустился в узкий коридор, что вел в храмовое подземелье, они стали понемногу успокаиваться, возвращаясь к обычному полусонному состоянию.
Если главный зал показался мне довольно меланхоличным, хотя и интересным помещением, то подземелье, куда я наконец спустился, навеяло на меня еще большее уныние. Стенами этому мрачному подземному сооружению служила мощная кладка храмового фундамента. Как и верхний зал, они были богато украшены резными барельефами, изображавшими когда-то совершавшиеся здесь странные ритуалы.
Выбравшись из этого напоминающего склеп подвала, я вернулся к величественному портику. Вход в храм запирали некогда прочные двери, окованные сияющим золотом. Я вышел из ворот и направился вдоль наружной стены храма.
Сейчас трудно поверить в то, что когда это здание вновь обнаружил в середине прошлого века Аббас-паша, оно было почти полностью завалено песком и камнями, ставшими для храма могилой, из которой его смогли вызволить только лопаты и кирки археологов. Множество крестьян проходило через место его погребения, даже не подозревая о том, что под ногами у них скрывается Прошлое.
На внешней стене храма мое внимание привлек знаменитый барельеф на ее тыльной стороне, изображающий Клеопатру, не пожалевшую денег на реставрацию храма, когда он начал разрушаться от ветхости. За это царица была вознаграждена рельефным портретом, вырезанным на стене в ее честь. Рядом с ней изображен ее маленький сын Цезарион, внешностью поразительно напоминающий своего великого отца — Юлия Цезаря. Лицо матери, однако, показалось мне не слишком схожим с оригиналом, древние египетские монеты передают ее черты с гораздо большей точностью. Она была последней в длинном списке египетских цариц — эта прославленная дочь Птолемея — и когда Юлий Цезарь пересек со своими легионами Средиземное море, она стала его любовницей практически с первого дня его пребывания в Египте. «Как странно, — подумал я, — ведь именно эта женщина через Цезаря связала Египет с маленьким далеким островом, которому суждено было сыграть столь важную роль в истории Египта более чем восемнадцать столетий спустя. И как странно то, что эти римские солдаты принесли с собой в Британию, помимо собственных культов, заимствованный ими в Египте культ Сераписа, установив, таким образом, пусть даже опосредованный, контакт между двумя этими странами еще в глубокой древности».
В храмовом рельефе царица, конечно же, была изображена с рогатым диском богини Хатор на голове, из-под которого ниспадала пышная масса заплетенных волос. Лицо ее было полным и круглым, как у женщины властной, привыкшей отдавать приказы и добиваться своей цели любыми — и честными, и преступными — средствами. Именно ее влияние подсказало Юлию Цезарю идею перенести столицу своей империи в Александрию, которая должна была стать центром мира. На этом портрете облику царицы были приданы явно семитические черты, в них не было абсолютно ничего греко-египетского. Вероятно, моделью для него послужила какая-то дочь еврейского, арабского или ассирийского племени.
Я сидел на расколотой каменной глыбе и размышлял о том, как со смертью Клеопатры ушла в небытие и политическая самостоятельность Египта, ведь она была не просто одной из самых знаменитых красавиц древнего мира, но и женщиной, сыгравшей довольно заметную роль в истории. Как это ни удивительно, но судьба великого человека и даже целого народа зависит иногда единственно от улыбки женских губ.
Храмовые стены до самого карниза были покрыты барельефами и иероглифическими надписями, также глубоко врезанными в их поверхность. Ровные и гармоничные ряды чередующихся с изображениями надписей уже сами по себе составляли украшение храма. Отсюда можно заключить, что в Древнем Египте, так же как и в Древнем Китае и Древней Вавилонии, каждый желавший обучиться грамоте должен был научиться еще и рисовать. Так что каждый египетский писец и каждый жрец был к тому же немного художником. Первый опыт письменности первобытного человека представлял собой, что вполне естественно, попытку изобразить свою мысль в виде рисунка. Но у египтян не наблюдается обычного в таких случаях постепенного перехода от грубого варварства к основам культуры. Легенда приписывает изобретение уже развитой системы иероглифической письменности богу Тоту, тем самым передавая в популярной форме историческую истину. Эту письменность в виде готового откровения передал эмигрантам из Атлантиды, основавшим колонию на берегах Нила, богочеловек, Адепт по имени Тот (правильнее — Техути). Это было накануне того потопа, что уничтожил последний остров Атлантиды. Тот является также автором «Книги мертвых». В его собственной системе письменности он изображается в виде Ибиса — странной птицы с похожими на ходули ногами и длинным клювом.
Сравнительная филология выдвигает все больше аргументов в пользу того, что многоразличие языков современности развилось из определенных корневых языков, которые, в свою очередь, происходят от единого общего первоязыка. И когда в один прекрасный день историю этих языков удастся проследить до их изначальных корней, их первоисточник, я уверен, отыщется именно в Атлантиде.
В древности считалось, что иероглифы «говорят, указывают и умалчивают». А из этого следует, что в них вкладывалось тройственное значение. Первым было их обычное фонетическое прочтение, необходимое для выполнения ими функции письменности, и дальше этого непосвященный человек не мог проникнуть в их смысл. Но у иероглифов было и другое свойство, понятное древним писцам, — способность символически выражать мысль на папирусе или камне, что делало ее доступной для расшифровки даже неграмотному человеку. И, наконец, — их эзотерическое значение, известное лишь посвященным жрецам и хранимое ими в секрете.
«Слово бога» — таково описательное имя, присвоенное иероглифической письменности самими египтянами; и не только потому, что она была передана людям одним из богов, но и по причине их скрытого значения, понятного лишь немногим избранным.
Это второе их значение открывалось лишь тем, кто проходил посвящение в мистерии. Ни один современный египтолог не продвинулся дальше расшифровки популярного значения иероглифов (хотя и это уже само по себе огромное достижение) и большее им пока недоступно. Ибо «слово бога» требует от исследователя известной духовной утонченности и искреннего желания постичь его глубинный смысл. В противном случае оно вряд ли раскроет свои тайны. То же самое можно сказать и о тайнах, передававшихся посвящаемому в мистериях Египта.
Еще один посвященный, Плотин, живший в древней Александрии, тоже намекал на символический характер иероглифов, когда писал следующие строки:
«В настойчивом поиске истины и при передаче ее ученикам мудрецы египетских храмов не пользовались обычными письменными знаками (которые суть лишь обозначения звуков устной речи), но рисовали символы, куда вкладывали определенные мысли и идеи. Каждый символ, таким образом, заключал в себе определенную долю знания и мудрости. Это была кристаллизация истины. Учителя и ученики, зная значение образа, могли истолковать его словами и объяснить, почему он выглядит именно так, а не иначе».