Путешествия к Лобнору и на Тибет
Шрифт:
Из притоков описываемой реки самые большие впадают с левой ее стороны, именно: Токтонай-улан-мурень и Напчитай-улан-мурень [Чумар]. Первая из этих рек вытекает с западной окраины гор Тан-ла [из хребта Улан-ула], вторая – из хребта Марко Поло [и Куку-шили], или, быть может, еще западнее. С правой стороны Мур-усу, вероятно, не принимает больших рек, так как здесь сначала стоит плато Тан-ла, а затем высокий хребет Дачин-дачюм, быть может продолжающийся, хотя и под другими названиями, далеко вниз по правому берегу описываемой реки. На левой ее стороне сначала, по спуске с Тан-ла, местность довольно открыта, а затем встают хребты Цаган-обо, Думбуре, Куку-шили и Баян-хара-ула. Все эти горы сильно стесняют долину Мур-усу, так что лишь изредка эта долина имеет от 8 до 10 верст ширины, обыкновенно же гораздо уже. Почва на берегах Мур-усу, равно как в нижнем и частью среднем поясе окрестных гор, довольно плодородная; пастбища здесь хороши, в особенности для Тибета.
Охота на диких яков. По этим пастбищам бродят многочисленные звери: оронго, ада, куланы и яки. Последние встречались нам нередко стадами, в которые скучивались десятки, иногда сотни [366] молодых самцов и самок с телятами.
Старые же самцы бродили в одиночку или по нескольку штук вместе. Вот за этими-то старыми яками, иногда после раны бросающимися на стрелка, мы и охотились с постоянным увлечением. Интерес борьбы, и до известной степени опасность, невольно разжигали охотничью страсть и манили прибавить еще несколько сильных ощущений к тем многоразличным впечатлениям, которыми так богата жизнь каждого путешественника вообще, а странствователя по пустыням Центральной Азии в особенности.
366
Тысячных стад диких яков, каковые встречались нам в горах Баян-хара-ула при первом (1872–1873 годы) путешествии по Тибету в нынешнюю экспедицию мы не видали, вероятно, потому что звери эти, напуганные ранним снегом, держались главными массами на нижней Мур-усу.
Помимо охот в одиночку, с подхода, практиковавшихся на дневках или по приходе на место бивуака, [367] во время самого пути с караваном мы частенько охотились за яками обыкновенно с помощью двух наших собак, тех самых, которые отправились с нами из Зайсана и до сих пор путешествовали благополучно. Несмотря на свою непородистость, собаки эти отлично напрактиковались для охоты за зверями. Тонкость понимания дела у наших псов доходила даже до того, что они умели различать по звуку выстрел дробового ружья по птице и винтовки по зверю. В первом случае собаки, всегда следовавшие в хвосте каравана, настораживали уши и спокойно шли далее. Но лишь только раздавался отрывистый, словно щелкнувший орех, выстрел берданки или начиналась учащенная пальба из тех же берданок, псы в одно мгновение выносились вперед и во весь дух пускались за убегавшими зверями, из которых нередко ловили раненых, в особенности антилоп. Куланов преследовать далеко не любили, так как по опыту знали, что зверь этот весьма вынослив на рану и, если только не убит наповал, то уходит далеко. Зато, когда встречались старые самцы яки, собаки усердствовали, сколько было сил и уменья. Заметив зверя часто еще издали, наши псы выбегали немного в сторону от каравана и ждали или выстрела, или сигнала к нападению. В том и другом случае пускались во весь мах и быстро догоняли тяжелого яка, хватали его за хвост и за боковые лохмы волос или с лаем забегали вперед, вообще всеми силами старались остановить зверя. Так обыкновенно и случалось. Испуганный и пустившийся на уход, но теперь рассвирепевший, як останавливался. С поднятым кверху хвостом и наклоненными рогами, он бросался то на одну, то на другую из надоедливых собак, которые, конечно, легко увертывались от ударов грузного зверя. Тем временем охотник спешил к добыче. Еще издалека раздалось несколько нетерпеливых выстрелов, заставивших яка броситься снова на уход, но собаки скоро опять его остановили. Тогда запыхавшийся охотник подбегает к зверю в меру близкого выстрела. Дрожащими от усталости и ажиатации руками он ставит, или, как в Сибири говорят, «бросает» на сошки свою винтовку, сам припадает к ней и начинает палить в яка. Последний обыкновенно выносит десяток и более пуль, прежде чем будет убит. Однако иногда, получив два-три удара, разъярившийся як бросается уже не от охотника, а прямо к нему, но всегда действует нерешительно, что, конечно, губит зверя и спасает стрелка. Ринувшись с места в сторону охотника, дикий як сам как будто пугается своей смелости, пробегает двадцать-тридцать, много полсотни шагов и останавливается в нерешимости. Стрелок не дремлет и пускает в зверя пулю за пулей из своей скорострелки. Словно в мишень бьют мелкие малокалиберные пули, но все-таки еще не могут одолеть могучего яка. [368] Последний, как ни в чем не бывало, постояв несколько секунд в своей любимой боевой позе, т. е. с опущенной головой и поднятым вертикально хвостом, снова бросается к охотнику, но, пробежав немного, или опять останавливается, или займется собаками, не перестающими теребить зверя. Между тем стрелок начинает расходовать уже другой десяток патронов, [369] а як, видимо, слабеет от полученных ран. Движения зверя становятся менее порывистыми, гордая поза делается смиренной, поднятый кверху хвост опускается, голова никнет, туловище вздрагивает… Еще несколько мгновений предсмертной агонии, и могучее животное падает на землю. Собаки, пока их не отгонят, все еще продолжают теребить уже мертвого яка. От убитого зверя мы брали обыкновенно лохматый его хвост, иногда кусок мяса или шкуры; остальное бросали в добычу волкам, воронам и грифам. Хищники эти в Тибете так наповажены, что всегда зорко следят за охотником и обыкновенно пользуются результатами его охоты.
367
Охоты эти, равно как нрав и образ жизни дикого яка, описаны в моей «Монголия и страна тангутов».
368
Даже разрывные пули из штуцера Ланкастера, калибром в 41/2 линии, и те не сразу убивали старого яка. Он выносил обыкновенно пять-шесть таких пуль и лишь в редких случаях падал после двух-трех.
369
Для скорости стрельбы эти патроны обыкновенно кладутся в снятую и положенную возле себя на землю фуражку.
Преследуемый без собак, раненый як лишь изредка бросается на охотника и опять-таки действует крайне глупо, нерешительно. В нынешнее путешествие по Тибету мне только однажды случилось испытать серьезное нападение этого зверя. Дело происходило в горах Думбуре на обратном пути нашем из Тибета во время дневки, устроенной накануне нового 1880 года. Как обыкновенно на дневках, утром мы отправились, в числе нескольких человек, в соседние бивуаку горы поохотиться за зверями, главным образом за белогрудыми аргали. Не давалось также спуску волкам, кярсам и старым якам; но куланы, равно как антилопы оронго и ада в то время нам уже так надоели, что на них почти не обращалось внимания. Долго бродил я по горам, но нигде не встретил ни аргали, ни кярсы или волка, шкуры которых нужны были для коллекции. Всюду попадались только куланы и антилопы, да изредка, на мото-шириках, паслись дикие яки. Так прошло время до полудня, и я забрался верст за десять от своего стойбища. Отдохнув немного, я повернул назад другой окраиной гор и здесь, в одной из долин, встретил несколько старых яков. Звери подпустили к себе шагов на двести, и, выпустив с десяток пуль по одному из них, я, наконец, его убил. Затем, обойдя поспешно вокруг горы, через которую направились остальные яки, я опять встретил их и начал палить. Не помню уже, за которым выстрелом один из этих яков сначала приостановился, потом упал и покатился вниз по крутому снежному скату горы. Так зверь катился шагов сто или даже более; затем остался лежать почти недвижимым. Но лишь только я начал подходить, як вскочил и быстро побежал по долине. Я послал ему вдогонку пулю, но напрасно. Тогда я вернулся к ранее убитому яку, осмотрел его и так как до бивуака было далеко, да притом шкура зверя местами оказалась попорченной во время драк в период течки, то я отрезал только хвост и заткнул его себе сзади за поясной ремень. Затем направился к бивуаку, как раз по той долине, по которой убежал сильно раненый як. Последний не мог уйти далеко и залег на равнине. Подпустив меня шагов на сто двадцать, зверь встал и сначала шагом, а потом рысью бросился прямо ко мне. В это время у меня осталось только два патрона. Первым из них я ударил яка шагов на семьдесят; вторым – шагов на пятьдесят. Однако зверь не повалился от этих новых пуль, но, пробежав еще шагов десять или двадцать, остановился против меня, с наклоненными рогами и поднятым кверху хвостом, которым беспрестанно помахивал. Ружье мое в это время было пусто, а рассвирепевший як стоял так близко, что можно было различить не только небольшие его глаза, но даже видеть, как краснели раны на груди и капала кровь из морды. Сильно испугался я в ту минуту… Действительно, будь як поумнее и решительнее – он убил бы меня наверняка, так как на ровной степной долине спрятаться было негде, да и некогда. На крайний случай я поспешно вынул из-за спины заткнутый туда яковый хвост и повернул свою берданку ложем вперед, рассчитывая, при окончательном нападении зверя, бросить ему в глаза мохнатый хвост, а затем ударить со всего размаха винтовкою по голове; но что мог сделать подобный удар по гигантскому черепу, который не пробивает наискось попавшая штуцерная пуля! Минуту или две мы оба, т. е. як и я, оставались неподвижны, зверь только помахивал хвостом, но не изменял своей позы и не подвигался вперед; затем опустил хвост и приподнял голову – знак, что раздраженное состояние начало успокаиваться. Тогда я решил отступать и, пригнувшись к земле, пополз прочь, не спуская глаз со зверя. Шагов через пятьдесят я выпрямился и пошел быстрее; як же продолжал стоять на прежнем месте и только поворачивал головою по мере того, как я делал круговой обход по узкой долине. Лишь удалившись шагов на двести от зверя, я вздохнул свободнее и быстро направился к своему бивуаку, давши мысленно клятву всегда брать с собою на звериную охоту в Тибете запасную пачку патронов. Медные гильзы последних, в достаточном количестве разбросанные нами по горам и долинам Северного Тибета, много лет еще будут напоминать туземцам, случайной находкой, о том, что здесь некогда путешествовали и охотились европейцы.
Кратковременная дорога. Двое суток дневали мы в долине Мур-усу; затем пошли вверх по этой реке довольно торной дорогой, пробитой караванами богомольцев и частью торговцев, следующих из Синина в Лхасу и обратно. Радовались и уповали мы, что дорога эта теперь не потеряется и что дальнейший путь наш будет сделан не наугад. Но надежды эти скоро рушились. Через тридцать верст от Думбуре-гола соблазнительная дорога исчезла – ее замели песком и пылью ветры пустыни. В то же время и Мур-усу круто повернула к югу и вошла в горы. Пришлось снова посылать разъезды. По счастью, мы теперь уже напрактиковались в местной ориентировке, и по самым ничтожным приметам могли довольно верно оценить то или другое направление пути. Так было и теперь. Разъезд направился на западный угол гор, которые стояли поперек Мур-усу, – и истинный путь был найден.
Трудности пути. Но прежде чем продолжать свое дальнейшее движение, мы должны были избавить себя от лишних вьюков, так как наши верблюды, истомленные огромной высотой, холодами, иногда бескормицей, начали сильно портиться; четверо из них уже издохли или так устали, что были брошены на произвол судьбы. Из пяти верховых лошадей одна также издохла; остальные едва волокли ноги. Решено было оставить четыре вьюка со звериными шкурами, собранными на пути от Цайдама. Шкуры эти, упакованные в мешки, спрятаны теперь были в одной из пещер гор Цаган-обо и благополучно пролежали там до нашего возвращения.
Трудности пути начали отзываться и на всех нас. Не говоря уже про обыденные явления огромных высот – слабосилие, головокружение, одышку, иногда сердцебиение и общую усталость – то тот, то другой из казаков заболевали, всего чаще простудой или головной болью. По счастию, болезнь сильно не развивалась и обыкновенно проходила после нескольких приемов хины. Один только переводчик Абдул Юсупов, как более других слабосильный, чувствовал себя почти постоянно нездоровым и истреблял изрядное количество лекарств. Грязны все мы были до крайности; на сильных холодах часто невозможно было умыть хотя бы лицо и руки; притом постели наши состояли из войлоков, насквозь пропитанных соленой пылью. На этих войлоках мы валялись в холодной юрте по одиннадцать часов в сутки – иным способом невозможно было коротать длинные зимние ночи. Днем, когда зажигали в юрте аргал, то она почти всегда была полна дыма, [370] в особенности в облачную погоду или при ветре, хотя бы слабом. Казакам приходилось еще хуже, так как они помещались в летней палатке и не могли достаточно защититься от бурь. На каждом переходе, даже небольшом, все мы сильно уставали, ибо, помимо вьючения и развьючения верблюдов, дорогой несли на себе ружья, патронташи и пр., всего чуть не по полпуду клади. Притом на самых переходах часто приходилось итти пешком, так как на холоде, и в особенности при буре, ехать долго шагом на верховой лошади или верблюде невозможно. Наконец, мы не имели возможности, хотя бы изредка, подкрепить себя рюмкой водки, потому что в наличности имелось всего четыре бутылки коньяка, который берегся на крайний случай.
370
Так как в разреженном воздухе Тибетского плоскогорья дым вообще плохо поднимается кверху.
Тибет давал себя чувствовать не только различными невзгодами, но и осязательными результатами негостеприимства своей дикой природы. Помимо изредка валявшихся людских черепов и костей караванных животных, на одном из переходов близ Мур-усу мы встретили труп монгола-богомольца, вероятно пешком пробиравшегося в Лхасу или, быть может, покинутого караваном по случаю болезни. Возле этого трупа, отчасти уже объеденного волками, грифами и воронами, лежали посох, дорожная сума, глиняная чашка и небольшой мешок с чаем. Пройдет немного времени – ветры пустыни заметут песком и пылью остатки умершего, или их стащут волки и грифы, и ничто не будет напоминать новым богомольцам о злосчастной судьбе одного из их собратьев!
Река Токтонай-улан-мурень. Разыскав вновь истинное направление пути, кой-где обозначаемое полосками незадутой караванной дороги, мы прошли мимо двух довольно порядочных соленых озер, на которых видны были разработки соли, а затем вышли на берег реки Токтонай-улан-мурень – одного из больших притоков Мур-усу. Вновь встреченная река, по собранным впоследствии сведениям, вытекает из северного склона западной окраины Тан-ла. [371] На месте нашей переправы, следовательно, недалеко от своего устья, р. Токтонай-улан-мурень имела при самой малой воде сажен 10–12 ширины и глубину на бродах от 1 до 2 футов; главное русло сопровождалось несколькими небольшими рукавами. Наносы по обоим берегам, состоявшие из мелкой гальки и гравия, занимали около полуверсты в поперечнике. При летнем разливе все это пространство покрывается водой. Но и после спада воды наносные берега, как нам сообщали, настолько бывают зыбучи, что по ним вовсе нельзя переправиться ни на верблюдах, ни на яках.
371
Если это верно, то Токтонай-улан-мурень длиннее Мур-усу, но во всяком случае беднее ее водою.
Затруднительность летнего движения через Северный Тибет. Вообще летнее путешествие через Северный Тибет весьма затруднительно, во-первых, по случаю больших разливов рек, а во-вторых, по неимению топлива. Аргал, смачиваемый тогда постоянными дождями, часто бывает негоден для горения; другого же материала на подобную цель здесь не имеется. Те же дожди, мешающиеся по временам со снегом или градом, да притом нередко сопровождаемые бурями, немало будут донимать путешественников. Вот почему все караваны богомольцев и торговцев проходят по описываемой стране лишь осенью и зимой или ранней весной. Затем с марта или апреля до сентября сношения по северному пути между Лхасой и Синином прекращаются.