Путешествия по Центральной Азии. Путешествия по Сибири

Обручев Владимир Афанасьевич

Следующий день мы шли вдоль левого берега Ихэ-Гола то по его рощам, где тополя не имели признаков вымирания, то пустыней по их окраине; попадались высокие песчаные бугры с тамариском. Жилищ торгоутов мы все эти дни не встречали, но, по словам проводника, они рассеяны по правому берегу Ихэ-Гола, где имеется также небольшая кумирня с 30–40 ламами. С ночлега проводник ездил по юртам торгоутов и нашел второго проводника для низовий Эцзин-Гола, где легко заблудиться ввиду обилия троп в разных направлениях. Таким образом, следующие два дня мы шли вчетвером. Местность представляла то большие заросли тростника, то песчаные бугры с тамариском, то солончаки, то площади пустыни; попадались небольшие рощи, частью молодых тополей, и озерки. Последний ночлег в низовьях Эцзин-Гола был среди песчаных бугров, с высоты которых на западе видны были обширные заросли тростника, скрывавшие от нас большое озеро Гашиуннор, в которое впадают рукава Морин-Гол, Нарин-Гол и Ихэ-Гол. На севере,

за широкой полосой пустыни, ясно видны были хребты Тосту и Ноинбогдо, расположенные на высоком пьедестале подобно горам, изображенным на рис. на стр. 155, но соответственно более крупного размера.

В общем пройденная местность по р. Эцзин-Гол, несмотря на растительность и наличие воды, производила унылое впечатление. Жизнь, обязанная воде, которую выносила из ледников Наньшаня могучая р. Хыйхэ (получившая название Эцзин-Гол после прорыва через горы, окаймляющие с севера пояс оазисов Ганьсу), боролась с влиянием пустыни, в область которой вторглась эта река. Вода ее, переполненная мутью лёсса оазисов и размываемых берегов, сложенных из древних речных наносов, сама создавала себе преграды, заиливая свое русло, и должна была искать новое, ветвилась, создавала дельту, теряла одни рукава, образовывала другие на ровной поверхности пустыни, которую перекрывала своими осадками. Высокие песчаные бугры, поросшие тамариском, говорили о работе ветра, вздымавшего песок с отмелей в сухих руслах и отлагавшего его под защитой кустов. Мы сами пережили несколько бурных дней, когда из пустыни с запада надвигалась пыль, а от торгоутов слышали, что ветров здесь много, особенно весной. Не мудрено, что скудное торгоутское население, по данным Потанина, сплошь бедное; даже у Бейли-вана мало верблюдов. Земледелием торгоуты почти не занимаются, хотя удобной земли по берегам немало, а река могла бы дать воду для орошения пашен.

С последнего ночлега второй проводник уехал назад, и мы остались опять втроем: старый лама, я и Цоктоев. Последний начал внушать мне тревогу: он жаловался на сильную боль в пояснице, легкий жар, запоры. Я опасался, не заразился ли он оспой от Абаши. А нам предстоял двухдневный безводный переход через пустыню.

Обходя утром окрестности, я наткнулся на волка, доедавшего под кустом загнанного им дзерена. С запада, очевидно с Гашиуннора, стая лебедей пролетела на юго-восток, вероятно на последний рукав Кунделен-Гол. За последним, по словам торгоутов, среди песков расположены остатки большого города, когда-то получавшего воду из Эцзин-Гола, который давно уже отошел от него. Так как я археологией не занимался, а развалин городов и сел за время путешествия встречал немало, то не придал значения этим сведениям. Позже путешественник Козлов разыскал эти развалины и добыл в них очень ценные для истории коллекции изваяний, фресок, рукописей, монет, тканей и пр. Оказалось, что это были развалины города Хара-Хото, существовавшего еще в XIII в., посещенного и описанного итальянским путешественником Марко Поло под именем города Эцзин.

Развалины находятся в 20 верстах от рукава Эцзин-Гола в безводной местности. Поэтому, даже если бы я узнал, что они хранят исключительные научные ценности, снаряжение и состав моего каравана (три человека – я, старый лама и больной Цоктоев) мне не позволили бы заняться раскопками. Кроме того, не будучи специалистом, я мог бы кое-что испортить или, обнаружив случайно монеты или изделия из драгоценных металлов, дать повод для разграбления развалин самими монголами.

Безводный переход через пустыню мы совершили в два дня; для ночлега была взята в бочонках вода и для лошадей – тростник; верблюды должны были довольствоваться скудным подножным кормом. Дорога пошла прямо на север; сначала еще попадались рощицы саксаула, кусты и мелкая трава, преимущественно по плоским логам и котловинам, делавшим рельеф не совсем ровным. Местность сначала немного понижалась, а затем начался очень пологий подъем на бесконечно длинный пьедестал гряды холмов Сухомту. На этом переходе рельеф представлял очень мало врезанные сухие песчаные русла, в которых еще попадались кустики саксаула, хвойника, караганы и промежуточные между ними площади, почти лишенные растительности, с песчано-глинистой почвой, усыпанной мелким щебнем. Последний был покрыт лаком пустыни и блестел под лучами солнца, словно смазанный салом. Но в общем эта пустыня оказалась не такой абсолютно бесплодной, как те площади, которые подходили к Эцзин-Голу с запада от горных гряд Бэйшаня, и как эти горы; при взгляде издали все русла казались желтыми от кустиков, а площадки черными и блестящими. По руслам и вдоль их бортов, благодаря наличию песка, лак пустыни исчезал: песок, переносимый ветром, уничтожает его, и щебень имеет естественный цвет.

По мере подъема щебень становился немного крупнее. Ночлег был в одном из сухих русел, где верблюды нашли себе корм. За день мы поднялись на 250 м над уровнем Гашиуннора на протяжении 35 км. Такая же местность продолжалась на следующий день на первых 15 км, но затем голые площадки исчезли, почва стала песчаной, и подъем прекратился. С дороги, при взгляде назад, видна была вся обширная впадина с оз. Гашиуннор, тянувшаяся и на запад, и на восток за горизонт. Впереди же поднимались скалистые цепи Тосту и Ноинбогдо, а ближе них – холмы Сухомту. С песчаной равнины мы вступили в эти холмы по сухой долине и ночевали у двух ключей, дававших начало ручейку, который очень быстро исчезал в песчаной почве.

На этих двух ночлегах весь вечер, пока я писал дневник, в соседней палатке Цоктоев стонал, а лама бормотал молитвы – вероятно, отгонял злых духов от больного. Невольно приходили в голову тяжелые мысли о судьбе путешествия. Я боялся, что Цоктоев может умереть или тяжело заболеть, а лама ночью скроется, бросив караван на произвол судьбы, и положение сделается безвыходным. Рисовались различные возможные варианты этого положения с пропажей верблюдов и лошадей, ушедших на поиски лучшего корма, необходимостью бросить все снаряжение и выбираться пешком из пустыни, конечно назад, на Эцзин-Гол, по знакомой дороге, после долгого сидения на месте возле больного и т. п. Меня смущало то, что признаки оспы в виде сильного жара и волдырей не появлялись, и я, не будучи врачом, не мог определить его болезни.

К счастью, утром после ночлега в холмах Сухомту положение разрешилось самым курьезным образом. Прием сильного слабительного освободил Цоктоева от солитера, который его мучил, а меня от тревог, которые вызвала его болезнь.

Девять дней с двумя дневками шли мы на север и северо-восток, пересекая скалистые невысокие горные цепи и промежуточные между ними широкие долины Центральной Монголии. Те и другие дали много геологических наблюдений, так как и на дне долин часто попадались холмы или сглаженные выветриванием выступы горных пород, и работы все время было много. На всем пути растительность была самая скудная, на дне долин попадались площади, совершенно лишенные ее, но все-таки лошади и верблюды на ночлегах у ключей или колодцев находили кое-какой корм. Изредка попадались юрты монголов, и у первых же я отпустил старого ламу, ведшего нас с Эцзин-Гола, и нанял двух новых проводников, которые и привели караван к горам Дзолин, откуда мой маршрут должен был повернуть на юго-восток, к Желтой реке. В этих горах, вернее холмах, стояли юрты маленького монгольского чиновника, которому князь Бейли-ван прислал письмо с просьбой дать нам проводников.

Я нанял опять двоих, так как одному с Цоктоевым было трудно быстро справляться с навьючиванием каравана. Сборы их продолжались три дня, которые мы простояли в безотрадных холмах у колодца Баинхудук. Были уже последние дни октября (ст. ст.), и холода давали себя чувствовать: на холмах и в ложбинах широких долин лежал уже снег. Но морозы были слабее, чем в Восточной Монголии, и, кроме того, во время сборов в Сучжоу Цоктоев, по профессии кузнец, смастерил мне из листового железа маленькую печку с трубами. Она ставилась в переднюю часть палатки, топилась аргалом и хорошо грела, так что можно было работать по вечерам, не согревая застывающие пальцы и не подогревая замерзающие чернила на свечке. Ночью температура в палатке, конечно, была почти такая же, как и снаружи. Цоктоев и проводники, по монгольскому обычаю, разводили огонек в своей палатке, где варился также чай и ужин. В этой палатке был разрез вверху для выхода дыма.

С холмов Дзолин открывался обширный вид на север: там, за очень широкой долиной, по которой пролегал большой караванный тракт из города Кобдо в северо-западной Монголии в город Куку-Хото на границе провинции Шаньси, поднимались на высоком пьедестале три скалистые горные цепи. Это были последние к востоку горы могучей системы Алтая, которая отделяет Северную Монголию от Джунгарии и Центральной Монголии, достигает 1600 км в длину и имеет вечноснеговые вершины. Но в этой восточной части таких вершин не было. Эти горные цепи называют Гурбансайхан, что значит «три славных или могучих», и различают по их положению восточную (Дзунсайхан), среднюю (Дондусайхан) и западную (Барунсайхан). От этих гор было уже сравнительно недалеко до Кяхты, верст 900—1000.

Монголы, нанимавшиеся в проводники, говорили, что наш путь пересечет пустыню Галбын-Гоби, в которой несколько дней в пути нет корма для лошадей; они советовали обменять их на верблюдов, так как лошади не выдержат. Но я, познакомившись уже с теми площадями, которые монголы называют гоби, т. е. пустыней, не поддался уговорам и хорошо сделал, так как наши лошади благополучно прошли через Галбын-Гоби. Я знал по опыту, что работать сидя на верблюде геологу трудно: чтобы слезть, нужно уложить верблюда на брюхо, и повторить ту же операцию, чтобы влезть на него; все это требует времени и задерживает работу. Кроме того, ехать на верблюде утомительно, тем более догонять караван рысью: не всякий верблюд любит бежать, и всякий очень трясет. На верблюда не надевают узды; его ведут на поводке, привязанном к палочке, пропущенной через прокол в носовой перегородке. Нужно уметь управлять верблюдом посредством этого поводка. Кроме того, верблюд неохотно отстает от каравана, а при посадке иной плюет жвачкой и ревет. Верблюды, хорошо обученные для верховой езды, смирные, быстрые и не пугливые, попадаются не так часто.